Генрика

Он чувствовал, как отшагнула она от стены. И губки она теперь не кусала. Они раскрылись, тайно, чуть слышно, вздыхая.

Сидеть истуканом теперь было глупо.

— Не веришь, Аленка? Конечно, не веришь. Зря…

Не двинулась с места Аленка. Отвернулась, припала плечом к равнодушной стене, как будто стала пониже, поменьше. Лицо скрылось в лодочке сложенных вместе ладоней.

— Я, знаешь ли, может быть, человеком мог стать. Тебе — вообще бы все сделал… Пойми, ни кому не скажем. Я ведь понимаю — свое у тебя может быть; у меня — свое. А что мы с тобой — это полная тайна. Гарантия — это, сама понимаешь, — я точно тебе обеспечу!

— Не хочешь, Аленка? — приблизился он. Ладонью, тихонько, подушками пальцев и только, прошелся по спинке. Легонечко чиркнул, направо-налево, у самой талии.

— Вот что, — почувствовал он что растаял, как и тогда ушел снова последний шанс. — Я тебе, все, понимаешь, с душой, рассказал… Не надо тебе по-хорошему? Нет? Значит, смотри, — и не будет! Не будет, ты слышишь? Ну все, я пошел!

Ждал, что она остановит. Но она и не шелохнулась.

— Прибежишь! — сказал он и захлопнул дверь.

— Мам, это я, открывай!

— Господи, Леш? Сам пришел? Боже…

— Да, мам, я уже на ходу. Я работаю, мам.

— Как? Как ты можешь работать?

— Да все хорошо, могу, мама.

— Господи, да хорошо! Значит, не тронут тебя теперь Леша?

— Нет, мама, не тронут. Есть документ. За меня теперь волноваться не надо. А как у тебя-то здоровье, мама?

Мама боялась поверить:

— Как ты пошел туда? Я боялась, о господи! Знал бы, как я боялась, что про тебя вообще узнают… Семеныча, вон, — ты же знаешь?

— Я все, мама, знаю. На людях работаю, все же…

— Голова твоя, сын! Ой, головушка, а… Заявился в депо: а ну, как бы сказали, кто ты. Не боялся? Про мать не подумал?

— Мам, сами пришли.

— Как это сами пришли?

— Так. Пришли из депо и сказали, что рук мол, рабочих, нет. Приходи, тебя ждут. Аусвайс и паек получишь. А что еще надо?

— Как, сами?

— Да…

— Так ни кто ведь не знал.

— И ты за меня, не просила?

— Какой там просила! Ты что? Я боялась. Боялась, сынок, страшенно! Я ж тебя и Аленке-то отдала, чтоб ни кто не знал. Ой, Ле-еш…

Бессильно упали мамины руки.

— Ой, Ле-еш, если б знала, что можно так будет, открыто, пойти в депо, я тебя ни за что, знаешь ли, ни за что бы не отдала Аленке…

Было предчувствие. Весь день старалась не дать ему воли Аленка. А близко к полуночи, стало понятно: Алеши сегодня не будет.

«Я? — стала думать Аленка, — что я могла наделать такого, чтобы он не пришел? Ведь я же люблю, он знает! Не верит?» Последнего, даже не только понять, — подумать о том невозможно. Нет! Но вот, что касается первого…

Слеза накипевшей горечи, и боль от прикушенной губки, настигли Аленку. Где, кто найдется из тех, кто б сумел разобраться в том, что она творит? Кто-нибудь там, среди звезд? Или здесь, на земле? Таких нет. Нигде нет! Всевышний и Родина — даже они, разве вправе они, осудить Аленку? Да ведь не у них, и не у войны, — а у смерти был выхвачен ею Алеша! И в том, что она натворит: с собой, с ним, и с ними — правоты будет больше, чем солдат у обеих сторон войны.

Главное, — понял бы он. «Рассказать?» — сомневалась Аленка. Звезды казались близко. Они были рядом, — легко дотянуться рукой до окна, за которым они светились. Но звезды не за окном — в бесконечности. Леша ее не поймет. Рассказать — все равно, что расшторить окно. А до истины так же и будет — как из окна до звезд. Не расскажет Аленка, — поздно!

Что мог Алеша узнать? Что был Осип Палыч в доме? Что он ее трогал?

Алеша у мамы? Наверное, там… Захотелось пойти и вернуть его.

Понимала, что спать не будет. И ночь проведет у расшторенного окна. «Что ж, значит возьму себя в руки, и буду держать, чтоб не пойти, не просить и не возвращать его силой…».

Вернулся Алеша к полудню. Усталый и потемневший от угольной пыли. Обнял. И целовал, с той же, прекрасной тоской и любовью, как прежде. Умыла, раздела его Аленка.

— Да я сам, — улыбался, возражал он.

— Это не правильно, Леша, — не соглашалась она, — ты устал, а я только ждала.

С каждым выдохом ближе и осторожней, тянулось каждой клеточкой, тело. Не потускнела: она всякий раз, по-другому, звучала — музыка близости. В райское ложе спины и предплечий Алеши, легла, погрузилась спина, а бедра вошли в уголок его бедер, сливаясь и застывая вместе. Пока на боку. Пока только так. Ладони Алеши легли на живот, будоража грудь. «Обними меня крепче, Аленка», — прошепчет он, в самый первый и сладостный миг, когда раскрывается тело Аленки. «Да, мой любимый!» дыхание сбито сердцем, взлетевшим к самой вершине. Она прижималась ближе, а тело Алеши, упруго и нежно вливалось в тело Аленки.

Вжимаясь остатками сил, уходя, чтоб вернуться и стать еще ближе, она вдруг застыла. «Никто, ни кто мне не нужен, Алеша!» — беззвучно кричала она, вбирая до капли прекрасно-высокий момент извержения. Бережно выйдет сейчас его тело из тела Алены. А истома, истина, вместе войдут, оставляя в душе еще один добрый след. «Никто больше! — вскричала Аленка, беззвучно, в себя, во Вселенную, — Больше никто!» И вдруг ощутила боль, взглянув из Вселенной на землю, где шла война.

— Ален, — попросил он вечером, — ты не сердись. Обещаешь? Меня надо завтра собрать в дорогу. Надолго, на три дня. Не сердись. Я теперь — машинист…

Бессонная ночь, пыль антрацита на теле Алеши, и остальное — теперь стало ясно все. Боль, первый раз посетившая в полдень, вернулась.

— Леха на паровозе?

— Да, Палыч. Вторая ходка.

— И как?

— Гнатышин противился. Толку с него, говорит, — в паровоз не залезет. А ты, говорю, — на руках его вкидывай. Ну, а уж там он пусть рулит. Кочегарить — там есть кочегар.

— Значит, рулит? М-мм… А ты вот что, ты завтра к Аленке сходи, передай привет.

— По-нашему?

— Я тебе дам! Нормально. Скажи просто, что я передал привет.

— Передам. То есть, просто скажу! — «Да уже бы давно, — про себя посмеялся, Пашка, — ее бы давно, как нормальный мужик, уложил! Чего надо? Так можно добром это дело не кончить — свихнуться!»

«А может, — сводил скулы Палыч, — и правда? Чего там: да взял, опрокинул Аленку, и все. И твоя — до копейки, вся!»

Да опять, холодок неуютный бежал по ногам к животу. Копейки с Аленки, подмяв ее, он не получит! Не та: она не боится. Она в него плюнет. «Пес дряхлеющий!» — сознавал он сам, понимая, что просто учуял в Аленке какую-то нежность, какой не познал ни с женой, ни вообще хоть раз в жизни. Ни с теми, кого, свою власть используя, он получает сейчас.