Георгес или Одевятнадцативековивание

Но вот чего я действительно терпеть не могу - так это ругаться с Верой. Главное, незачем, потому что в конце концов всегда выходит, по-моему, даже если соглашаешься совсем на противоположное.

Она думает, я ее боюсь. Она на меня покрикивает и пытается мне приказывать. Потом я срываюсь, и она становится нежней кошки, жмется к моим ногам и намазывает мне масло на бутерброды. А это еще противнее, хотя сначала и нравится ( я чешу ей под подбородком, она мурлыкает и сюсюкает словом, идет долгий переходный процесс к нормальному настороженно- любовному состоянию).

Я бы ее бросил, да без нее тяжело очень и кислородное голодание. Я тогда, чтобы не вздыхать, как в сентиментальных фильмах, делаю выдохи сквозь сжатые зубы - словно сигаретный дым выдуваю. Иногда вниз, иногда к кончику носа. А закономерности никакой нет, когда куда выдуваю.

Словом, замяли разговор, сели за стол. Я ни секунды всерьез не думал, что может дойти до группешника.

Первое время Манолис молчал, говорили одни дамы, да я, по долгу хозяина, вставлял словечко-другое. А парень, изучив квартиру, принялся изучать меня. С очень независимым видом, как это у молодняка водится. Он, собака, так внимательно меня изучал, что я даже начал подумывать, а не заподозрила ли меня верина мамаша в гомосексуальных наклонностях.

Потом говорит:

– Вы кто?

Вообще-то странный вопрос хозяину, поэтому я уточнил:

– В каком смысле?

– В том смысле, что вокруг нас происходит, - не совсем внятно пояснил свою мысль Манолис.
– ВЫ-то сами кто будете? Демократ, памятник, коммунист, жириновец или, не к столу будь сказано, баркашовец?

Я покосился на Веру, она извинилась плечами.

– Так вот я и спрашиваю, - не отставал настырный Манолис.
– Вы кто?

"Мо тань го ши", - ответил я назидательно.

Он деловито осведомился:

– Фракция?

– Что-то вроде. В переводе с китайского (а, может, врут) это означает: "Не будем говорить о делах государственных". Я в том смысле, что в моем доме о политике не говорят. Табу. Низзя.

– Как?! Во всем доме?!
– изумилась Тамарочка.

– В моей квартире.

Тамара состроила мне большие глазки, я состроил ей то же самое. Вера поперхнулась салатом. Ее взгляд напомнил мне залп ракетной установки "Катюша" в кино про войну, когда наши предпринимают глобальное наступление.

Все сделали вид, что ничего не случилось. А чего, спрашивается? Что я, к будущему партнеру по совместной любви уже и симпатии проявить не могу? Что мне, через отвращение в нее вторгаться прикажете? Да на хрена мне такой группешник!

Разрядил обстановку тот же Манолис. Он, может, и впрямь ничего не заметил.

– Коммунистов - ненавижу!
– злобно сказал он и налил себе еще.
– И если вы коммунист...

– Он не коммунист, - ядовито сказала Вера.
– Он букинист.

И тут я про своего Георгеса вспомнил.

– Ага, - говорю.
– Букинист. Только теперь это библиофил называется. Вот, кстати, на днях приобрел любопытного Сименона.

– Детективчики, - съязвил Манолис, все еще подозревающий меня в тайном пристрастии к коммунизму.

Но я себя сбить на полемику не позволил.

– Девятнадцатый, между прочим, век, - сказал я.

Ревизоровской немой сцены я не добился, меня сначала просто не поняли, потом не поверили, и вот тогда я вытащил из шкафа заветную книжицу. Тогда они вежливо удивились - мол, надо же. Если бы я им блок "Мальборо" предъявил, удивления было бы больше, ей-богу.

Но все равно я им все показал и рассказал - сам не знаю зачем. Я до этого даже Вере Георгеса не показывал, а тут что- то не выдержал. Синдром мидасовых ушей - сам название придумал, есть такая легенда в библии.

Дамы похихикали, а окосевший Манолис к тому времени уже так въехал в политику, что переключить его на что-нибудь другое, даже на баб, было теоретически невозможно.

Он мрачно меня выслушал и, криво усмехнувшись, сказал:

– Во-во. Как с кружки пива. С таких вот малостей все и начинается.

Я вспомнил "началось" Влад Яныча.

– Что все?

– Да все! Просто все. И больше ничего - одно все. Вы что, не видите, что творится? Эти кадеты разные с их "гассспадами", эти новые русские, этот "коммерсант" с его ятями...

– Твердые знаки, - поправил я.
– Там не яти, там твердый знак на конце. Неплохая, между прочим, газета.

– Нет, вы в самом деле не видите?
– невероятно изумился Манолис?

Он попытался мне объяснить, в чем я слеп, стал размахивать руками и столкнул свой стакан на пол. Раскрасневшаяся Тамарочка не сводила с меня воющих от восторга глаз (я заметил - бабы иногда от меня просто балдеют. Редко, правда). Вера улыбалась пространству и ненавидела.

– Мы переходим на лексику и даже на графику девятнадцатого века. У прал... плар... пар-ла-мен-мен-таррррриев появились бородки и песне... песне... пенсне, вот! Атомных станций уже не строим, скоро откажемся от пара и эльтричества. Даже тумбы... ну элементарные, ну обыкновенные афишные тумбы... (тут Манолис резко мотнул головой и сам чуть не упал вслед за своим стаканом) даже они оттуда. Теперь вот книжка вот эта. Коммунисты! Тьфу!

Манолис был предельно возбужден. Я отодвинул от него верин стакан и сказал успокаивающе:

– Ну и что здесь такого плохого? Я в том смысле, что ничего такого вообще нет и Георгес тут ни при чем. Наверняка объяснение есть конкретное... какой-нибудь типографский трудящийся - ведь сейчас такое печатают, что и не захочешь, а сбрендишь.

– А я вот хочу, а не получается, - многообещающе вставила Тамарочка.

Но, повторюсь, меня так просто не собьешь. Я продолжал, как бы не слыша (глядя только):

– Но даже если и так, даже если все идет к этому самому... ммм...

– Одевятнадцативековиванию, - с потрясающе четкой дикцией подсказал Манолис, - вековивавуви.

– Ага, подтвердил я.
– Точно. К нему самому.

И замолчал.

Он меня сразил этим своим "одевятнадцативековиванием". Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.

– К нему самому, - осторожно повторил я.
– А, да! Ну вот хорошо...

– Хорошо, - с угрозой подтвердил Манолис.

– Вот хорошо, - продолжал я.
– Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.

– Дурнаго?
– негодующе взвыл Манолис.
– Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?