Гербовый столб

— Мама говорила...

— Вот ведь как бывает! — не останавливался Рунков. Он видел, что крестница готова разрыдаться, похоже, казнит себя за матушку, за Анну-то Ильиничну. — Не ждешь, не ведаешь, и вдруг в самом центре оказываешься, как на сцене, и все-то тебе, чего ни пожелаешь, помогают осуществить. Конечно, мы, как поколение, оправдали себя. Да, хоть и тяжело было, а все же победили. И после войны те, кто уцелел, оправдали свою жизнь. Вот я, например, честно признаюсь, очень горжусь своей ТЭЦ — какая она теперь красавица! В прошлом году решил оформляться на пенсию, а директор уговаривает остаться, пошутил, так сказать: ты, говорит, Илья Иванович, не покидай нас, нам с тобой спокойно, а когда сам успокоишься, то мы эту ТЭЦ твоим именем назовем. Вот ведь даже какие обещания!

— Очень даже хорошо, дядя Илюша, — тихо вставила она.

А он торопился говорить:

— Позвал я тебя, Светик, совсем не для того, чтобы мою похвальбу выслушивать. А для того, что нужно нам с тобой кое-что обсудить. — Он взял портфель и достал из него большой белый конверт. — Ты потом во всех бумагах разберешься, а пока я тебе по порядку объясню.

Он вздохнул, посерьезнел и опечалился.

— Мама не хотела ко мне в Каменец переезжать, и вот Совет ветеранов восстановил меня в законных москвичах, более того, выхлопотал однокомнатную квартирку. Теперь, сама понимаешь, она мне ни к чему. — Он помолчал. — В квартире мне помогли прописать Олечку, которая взяла надо мной, инвалидом, опеку. Ты уж не обижайся, что мы с Олечкой от тебя эту тайну скрыли. Заговор наш безобидный, а она уже невеста, не углядишь, как и замуж выйдет. Все обговорено, и никаких хлопот не предвидится.

Светлана Федотовна — пораженная, потрясенная — непонимающе смотрела на него.

— Чему ты удивляешься, Светик?

— Я не знаю, — растерянно пожала плечами. — Как же так? У вас ведь должны быть родственники?

— У меня есть племянники, дети сестры, но с ними все в порядке: в Москву они не рвутся. Однако не в этом дело. Ближе тебя, Светик, и твоих детей для меня никого в жизни не было. Вот так, в общем.

Он замолчал, опустил голову: именно в этот момент с пронзительной тоской вспомнилась ему Анна Ильинична, его Аннушка, с которой он не попрощался, не сказал тех слов о будущей встрече, которые люди любящие шепчут у гроба. Но он это уже пережил, справился со своей обидой и тоской и, как человек высшего долга, сразу в себе подавил, не дал горькой обиде выплеснуться наружу; и продолжал успокоенно, устало:

— В конверте, кроме того, две тысячи рублей, на памятник маме. Закажи, пожалуйста, розовый туф. Если выйдет дороже, у меня и еще деньги найдутся.

— Хорошо, дядя Илюша, — покорно согласилась Светлана Федотовна, и теперь она низко опустила голову, смахнула пальцами слезы.

— А вот плакать, Светик, не надо, — попросил он.

— Хорошо, я не буду, — пообещала она и, решительно промокнув платком глаза, подняла голову, смотрела на него умоляюще: мол, простите, дядя Илюша.

— Ну вот, все хорошо, — бормотал он, пряча свой взгляд и все же не желая ее раскаяния. — А теперь ты иди, вы уж все вместе обсудите. А я, думаю, завтра утречком уеду, ну а потом мы вскоре встретимся.

А она требовательно, прямо смотрела на него, ожидая, что вот сейчас он сдастся, не выдержит и простит ее. Ведь она сама — первая! — пожелала раскаяться, но почему же он не взглянет, почему упрямится? И Светлана Федотовна уже надумала рассердиться, но тут же одернула себя, смирилась, опустила, как и он, глаза. Они молчали, оба все понимая, и, вздохнув, Светлана Федотовна позволила себе задать тот вопрос, который всегда ее волновал, но раньше, предполагая ответ, она не желала его слышать.

— Дядя Илюша, — тихо произнесла она, — почему вы никогда не женились?

Он быстро взглянул на нее, отвечал смиренно:

— Ты же знаешь, Светик. Зачем же теперь нам об этом говорить?

— Спасибо, дядя Илюша, — со стоном вздохнула она. — Мне надо было услышать. — И добавила со всей силой искренности — твердо, просветленно: — Простите меня, если можно... ради Бога, простите!

— Все хорошо, все устроится, — пробормотал он, думая уже о чем-то своем, далеком, как бы уже и не здешнем.

Он проводил ее вниз по лестнице, поддерживая под локоток; в вестибюле поцеловал в щеку, погладил по тугой спине. И вновь повторил:

— Все хорошо, все устроится.

VI

Светлана Федотовна усталым, замедленным шагом возвращалась домой — по Большой Дорогомиловской, короткой и широкой, начинающейся у Бородинского моста и через квартал вливающейся в Кутузовский проспект. Она шла по тротуару, ближнему к Киевскому вокзалу, который за скучной стелой «городу-герою», не прерываясь, превращался в сторону Кутузовского проспекта — пустынного в этот мокрый ноябрьский вечер, полутемного, несмотря на белые пятна неоновых фонарей, на электрическую желтизну многотысячных окон громоздких неприветливых зданий.

На душе у нее было вроде бы тоже притемненно, неуютно и пустынно, как и вокруг. Она ругала себя, что не позвала Рункова домой, где, не сомневалась, их ждут вместе, приготовились и наверняка извелись. А она — не заикнулась, не настояла, а оставила его одного, неприкаянного и печального, в неприветливой, неуютной гостинице. Она колебалась, не вернуться ли и упросить, умолить, всего-то два шага, но что-то удерживало ее, и, уже почти дойдя до своего дома с призывно, ярко светящимся названием кинотеатра, решила, что сделает это завтра, пораньше с утра, уговорит, чтобы не уезжал, задержался, хотя бы на денек. И в ней навязчиво повторялись его последние слова — «все хорошо, все устроится»...

Они привязались и неотступно зазвучали сразу, как она покинула гостиницу, и теперь твердила их, проходя двор, ожидая лифт, и в лифте, и даже у окна в своем манежно-спортивном, длинном и темном коридоре, где задержалась, чтобы выкурить сигарету, собраться с мыслями, прежде чем звонить в дверь.

Она курила ненасытно одну за другой уже третью сигарету, все не решаясь зайти к ним, заждавшимся ее; не решаясь потому, что никак не могла постичь до конца, до полной ясности случившееся, а главное, хоть как-то уразуметь ту очевидную перемену в себе, которую чувствовала, но выразить, даже себе, никак не могла.

Она перебирала в памяти весь длинный разговор с ним, отсеивая его воспоминания, которые в данный момент не являлись для нее столь важными, а выискивала те замечания и оговорки, которые должны были что-то раскрыть в понимании всей нынешней ситуации, но прежде всего в понимании самоё себя. И странно, что ни однокомнатная квартира, свалившаяся с небес, ни крупная сумма на памятник матери не задевали ее сознания, не тревожили воображения, были даже чем-то лишним, мешающим прозрению в чем-то ином, чего она жаждала. И лишь наткнувшись на его замечание, неожиданно высказанное в самом начале их встречи, о том, что отец «был орлом, однако всю жизнь понимал только себя», пронзило Светлану Федотовну будто током и наконец-то осветило ей то, другое отношение к жизни — не отцовское, а Рункова и ее матери, которое она почувствовала сразу, а теперь пыталась постичь.

И Рунков, и ее мать знали, оказывается, что нельзя понимать только себя, а надо уметь понимать других, прежде всего своих близких, но и всех, буквально всех вокруг. В этом знании им открывалась какая-то новая суть жизни. Но суть эта обнажается лишь при условии, если человек возвысится над собой, то есть как бы освободится от себя, от своего тщеславно-вероломного «я», порой неоправданно, непобедимо жестокого к другим, мучительного для всех, но и для того, кто именно так живет, не зная, не ведая обширного, удивительного человеческого мира, замкнувшись лишь в собственном придуманном мирке с единственным «я» — властным, капризным, недобрым.