Герцеговина Флор

– В кабак я не пойду! — отрезал я. — Еще не хватало петь перед пьяными рожами.

– Я тоже не уверен, что моя семья будет от этого в восторге, — поддержал меня Кырла.

– А вас туда никто и не приглашает. Предлагаю пробиваться в кафе для среднего юношества. Деньги у них есть, родители дают. А напиваться в таких кафе нечем — один молочный коктейль. У вас пару дней на обдумывание, а я отправляюсь за басовым аппаратом. Со мной поедет…

Мы мысленно тянули руки к Илику, как первоклашки в школе.

С Илюшей полетел я. Во-первых, потому что был абсолютно свободен. Во-вторых…

Во-вторых, никто не мог понять, почему я абсолютно свободен. Никто из моих старых знакомых. Они не могли понять, что заставило меня отказаться от работы, ради которой я учился пять лет, почему я отказался от спорта, в котором подавал большие надежды. Получалось, что и учился, и тренировался я для того, чтобы, в конце концов, заниматься неизвестно чем. Для них неизвестно. Конечно, соревнования, с которых я привозил какой-нибудь диплом, зарплата, талоны на питание, заметки в газете со стереотипными заголовками «Вернулись с победой!» — все это казалось чем-то твердым, основательным и серьезным. А игра на свадьбах и танцах, купля-продажа аппаратуры и репетиции до утра — все это в глазах тех же людей выглядело каким-то легкомысленным и ненадежным.

Что же касается меня…

Я занимался любимым делом. И когда пел, и когда сверлил дырки для динамиков, и когда клеил дерматин, и когда по восемь часов проводил на сцене. Более того, я получал деньги за то, что занимался любимым делом. Ну, не очень большие деньги. Восемьдесят «рэ», как музыкант, плюс пятьдесят процентов от этих восьмидесяти «рэ» как человек, осуществляющий общее руководство. Хотя на самом деле их должен был получать Илик.

Может быть, я даром ел хлеб?

Игра в оркестре мало похожа на работу. Вкалывают на заводе, пашут, как папы Карло, на стройке, упираются на дорожных работах, когда сверху палит солнце, а под ногами — горячий асфальт. А мы репетировалина сцене Зеленого театра, пели и играли вечерами на танцах. Разве это работа? Но люди, которые приходили танцевать, были довольны нашей игрой! Значит, они были довольны нашей работой! И мы были довольны своей работой. Не всегда, но были. Получалось так, что моя работа приносила радость мне и другим. Что могло быть лучше?

И еще — ощущение праздника.

Музыка звучит в праздник. И наоборот, раз звучит веселая музыка, значит, праздник. Значит, все открывают окна и смотрят, кому это так хорошо? У кого это праздник? И мальчишки бегут за оркестром. И ощущение каникул и солнечного летнего дня, даже зимой. А поэтому оставьте меня в покое, это — моя жизнь, я так решил. Я живу в гармонии. Пусть это звучит как каламбур. И хватит о музыке!

«Не стреляйте! Я только играю на фортепьяно».

А спорт?

Была ли для меня в нем такая гармония? Когда я выигрывал, был праздник. И для меня, и для тех, кто за меня болел. А когда проигрывал? Нет, конечно, мир не рушился, но смысл происходящего не был ясен для меня. Какой был толк в том, что я укладывал лопатками вниз очередного соперника? Или когда судьи объявляли ничью, после того как мы толкались девять минут на глазах у десяти болельщиков? Все это казалось мне напрасной тратой сил. Может быть, я пощадил себя? Испугался поражений? Может быть, струсил? Ушел туда, где легче? Где всегда играет музыка, а значит, туда, где праздник. Но ведь музыка сама не звучит. Проходит столько времени, пока это произойдет! Нужно репетировать.

Тренироваться! — как говорил директор Зеленого гороха.

– Если бы ты тренировался хотя бы половину времени из того, что тратишь на эту чепуху, давно бы был чемпионом, — так говорил отец.

Ему тоже было не понятно, чем я занимаюсь.

Нет, я чист. Я честен. Говорят, что у меня хороший голос. Фирменный. Так что? Не петь.

Ну, дал Бог голос!

Разве я виноват в этом? Ведь я пою не для себя. Их полторы тысячи каждый вечер на нашей танцплощадке. Да, сейчас я абсолютно свободен, но наступит время, когда, выходя после репетиций из темного зала, мы не будем знать, что сейчас — утро или вечер.

Нет, так сразу с этим не разобраться. Да, я взял другую тональность… На тон выше. В другое измерение. Я жил в нем, передвигался. Пешком, на троллейбусе, в самолете…

С кассиршей разговаривал я. Она меня узнала. Мы с ней существовали в одном измерении, она знала, чем я занимаюсь. Конечно, она бывает у нас на танцах. Конечно, в следующий раз мы сыграем специально для нее «Горький мед».

«Вот и все, я себя от тебя отлучаю…»

Именно эту песню она любит, а она для нас попытается что-то сделать. Сейчас. Уже делает. Вот… Последние два билета. Вылет через сорок минут. И еще сорок минут о музыке, о ее глазах. Нет, мы и не думали льстить, у кассирши действительно прекрасные глаза. Мы прощались, мы договорились: в субботу, без пятнадцати семь у главного входа. Там я и скажу, что напоминают мне ее глаза. Конечно, не забуду. И про песню тоже. А как же!

"Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду…"

А вот самолет для меня все-таки из прошлого.

Я лечу на сборы, я лечу на соревнования. Рядом сидят ребята из нашей команды. В спортивных костюмах. Скуластые, коротко стриженные, с покатыми плечами. Все ухаживают за стюардессой, все шутят. Все одинаково. Во рту тает карамелька.

И опять Люда.

Она встречала меня каждый раз, хотя я этого не любил. Ни проводов, ни встреч. Сам улетел, сам вернулся, будто вышел покурить. Покурил — вернулся, и никто не заметил, что я выходил.

Но она встречала меня. Ребята шли мимо. Все опять шутили, и опять все одинаково. Команда, ничего не поделаешь. Она не слышала. Рассматривала ссадины на моем лице. Говорила, что борьба — это все-таки варварство. Потом мы ехали к ней. На троллейбусе. Чтобы подольше быть в пути. Чтобы с каждой остановкой понимать яснее, как долго мы не виделись.

Почему я опять вспомнил о Люде?

Потому что самолет — из прошлого.

Илюша смотрел на город. Мы приземлялись. Нас никто не встречал. Мне это понравилось. Город я знал. Когда-то был здесь на сборах. Жил целый месяц. Один, в спортивной гостинице. Один из нашей команды в сборной республики. Мы готовились к первенству Союза. В моем весе нас было двое. И на сборах, и на соревнованиях. Я болтался по этому городу один.

Пальто, шапка и тренировочные штаны. Все остальные собирались в номере моего соперника. Играли в триньку, покуривали, в общем, слегка нарушали режим. Просто так. Для бравады, от нечего делать. Мол, у нас дисциплина, но мы сильнее ее. Когда мы встречались на ковре, все, кто играл в карты, болели за моего соперника.

Почти все.

А за кого болею сейчас я? За себя в спортивных тренировочных штанах, бродившего по этому городу и не знавшего, что здесь есть ресторан «Столичный», или за себя сегодняшнего, входящего в этот ресторан?

Мы поднимались в зал.

– Для них — мы работаем в кабаке — шепнул мне Илик, когда мы подходили к эстраде, — для солидности.

Знакомство прошло в теплой и дружеской обстановке.

– А как бы нам увидеть Славика? — спросил Илюша, одним взглядом оценив общую стоимость стоящей на сцене аппаратуры.

– Он в каптерке, а вы от кого?

Процедура обмена верительными грамотами.

– А, я врубился! — ударник протянул нам руку умирающего лебедя. — Гоша, — представился он. — А Славик малость закирял, но к одиннадцати отойдет. Вы пока поужинайте, а мы слабаем пару шлягеров для толпы. — Мы сели за столик, и вышколенный официант тут же поставил перед нами тарелки с котлетами по-киевски. Зазвучала музыка, и посетители бросились в центр зала, как спринтеры к финишной ленточке.

В перерыве нас пригласили посмотреть на Славика. Он спал, положив голову на стул, оставив остальные части тела на полу.

– До одиннадцати точно отойдет! — успокоил нас Гоша, видя, как червь сомнения вползает в наши души.

Мы в тот момент действительно не были уверены, что Славик сможет вести переговоры на высшем уровне.

Где лабаете? — спросил нас низенький толстяк с подковой усов и такой же подковой на голове, лежащей вокруг красной лысины.

— В кабаке!

– В каком?