Герман, или Божий человек

Вот до чего дошло: Алексей Герман уже не представлял себе, как можно творить, не имея покровителя! Стоит посочувствовать тем, кто так и не пробился ни в кино, ни в литературу. А все потому, что вместо того, чтобы терпеливо ожидать благосклонности фортуны, надо было подыскать авторитетное лицо, способное поддержать и даже заслонить в случае чего. Для Алексея Германа таким человеком стал Константин Симонов. Юрию Герману тоже повезло – на раннем этапе его карьеры покровительство Максима Горького оказалось очень кстати.

Об отношениях Симонова и Алексея Германа вспоминал драматург Александр Штейн:«Причудливые кинематографические обстоятельства сблизили Константина Михайловича с Алешей Германом, которого ему случалось видеть еще мальчиком в пору своих визитов в Ленинград, когда бывал в гостях у Ю. Германа. Этот мальчик – в войну ему было всего два года – стал впоследствии молодым режиссером сначала театра, а потом кино и поставил по повести покойного отца «Операцию «С Новым годом!» – отличный, на мой взгляд, фильм. И уж во всяком случае, в картине были все данные для того, чтобы поверить в дарование режиссера. Симонов поверил. И сделал с ним фильм «Двадцать дней без войны». Симонова покорило то, что Алексей Герман, взяв повесть, изучил необъятный материал: документы, хронику, фототеки, письма, дневники. Иной раз, глядя на экран, нельзя было догадаться – документ это или вымысел?»

Заставить зрителя поверить в подлинность того, что происходит на экране, – такую Герман поставил для себя задачу. Добиться этого любой ценой, используя все доступные режиссеру средства, – смысл этого намерения понятен. Вот если бы в фильме играли выдающиеся актеры уровня Иннокентия Смоктуновского или той же Аллы Демидовой, никто бы и не обратил внимания на то, идет ли пар изо рта собеседников в вагоне. Здесь же Герман свел все как бы на один уровень – на фоне тусклой атмосферы военных лет, на фоне тех невзгод, которые испытывали труженики советского тыла, невзрачный в общем-то Никулин и внешне непривлекательная героиня Гурченко смотрелись органично и естественно, и не было сомнений в том, что так примерно это и могло быть в жизни. Даже Александр Сокуров счел возможным отметить этот фильм, добавив, что «при соприкосновении с симоновским видением правды жизни возникает нечто абсолютно уникальное».

Однако надзирающим товарищам из ЦК реальная жизнь на экране была ни к чему, им подавай сказку о мужественном военкоре и самоотверженных тружениках тыла. Спрашивается, стоило ли огород городить, если в фильме нет идейной подоплеки? «Двадцать дней без войны» решили запретить. Поводом для запрета стал образ главного героя в исполнении Юрия Никулина.

Но не тут-то было:«Симонов пришел в ярость, узнав о происходящем, он орал этим цэкистам: «Это я придумал Лопатина, он из моей головы! Вы решайте, какой у вас будет Жданов. А мне оставьте Никулина. Не трогайте Германа, оставьте его в покое!» Симонов был членом ЦК, и его послушались».

Так Алексей Герман вспоминал о передрягах, связанных с картиной. Трудно представить, что было бы с этим фильмом, если бы не Константин Симонов. После тщетных попыток спасти «Проверку на дорогах», когда Германа пытались поддержать признанные мэтры театра и кино, трудно было рассчитывать, что Симонов, даже при его авторитете, выведет картину «в люди». Но тут, судя по рассказу Алексея Германа, пригодился опыт общения писателя с руководящими товарищами из ЦК:

«Симонов спрашивает одного из киноначальников: «Ну, как вам моя картина?» Он так и сказал – «моя». Тот отвечает: «Тяжелый случай». Симонов: «Да-да, картина тяжелая, но хорошая». Он, когда ему требовалось, умел сделаться «глухим». Тот ему громче: «Я говорю – тяжелый случай». Симонов: «Да-да-да, картина очень тяжелая, но очень хорошая». И вот, ведя такой диалог, они вместе удалились в кабинет. Через какое-то время Симонов вынес оттуда акт о приемке».

Впрочем, все было не совсем так, как я здесь описал. На самом деле благодарить в большей степени следовало Товстоногова, поскольку именно он переубедил Константина Симонова, которому фильм Германа вначале был не по душе. Причина в том, что писатель был увлечен спектаклем по своей повести, который поставили в театре «Современник», что и немудрено, но вот беда – на этом фоне фильм Германа ему показался бледной тенью. Уверен, что Симонову понравился и Валентин Гафт в роли главного героя на театральной сцене – тут было практически полное совпадение с тем описанием, которое мы находим в «Записках о Лопатине»:«Худощавый жилистый человек в круглых металлических очках. Лицо у него было узкое и худое, а глаза за очками – твердые и холодноватые».

А вот Алексей Герман придерживался прямо противоположного мнения: ему был «смешон спектакль, вобравший в себя все дурное в этой неровной Лопатинской повести». Надо признать, что приведенное мной описание внешности Лопатина даже отдаленно не напоминает Юрия Никулина. Вот на кого похож Никулин, так это на отца Алексея Германа – точь-в-точь Юрий Павлович, если иметь в виду последние годы его жизни! Конечно, понятно желание кинорежиссера сделать Лопатина похожим на своего отца, однако остается вопрос: может ли это доставить удовольствие Константину Симонову?

Вот тут и понадобилось вмешательство маститого и авторитетного Георгия Товстоногова – возможность высказать все и попытаться переубедить представилась ему при встрече за закрытыми дверьми, в стенах БДТ. Алексей Герман вспоминал:«Это было необыкновенно. Товстоногов кричал на Симонова и его жену Ларису».

Догадываюсь, о чем был этот крик: мол, «Современник» все равно не пропадет, но надо же поддержать сына покойного писателя.

А все же интересно, что было бы, если бы не вмешательство Товстоногова, если бы не удалось ему Симонова переубедить и если бы тот не был вхож в ЦК? На мой взгляд, этот успешно завершившийся скандал только прибавил интереса к фильму.В отличие от других фильмов Германа «Двадцать дней без войны» не были отмечены призами на международных кинофестивалях, если не считать малозначительную премию имени французского коммуниста и теоретика кино Жоржа Садуля, полученную в 1977 году. Уж очень у этого фильма специфический сюжет, понятный лишь отечественному зрителю, да и приглашение на главные роли актеров не топ-уровня противоречит тем критериям успеха фильма, которых до сих пор придерживаются в Голливуде.

Глава 12. Снова Лапшин

Фильм по повести Симонова был снят в 1976 году, а через три года Герман снова возвращается к прозе своего отца. На этот раз речь пойдет о работе уголовного розыска в провинциальном городке и о его сотруднике по фамилии Лапшин. Фильм так и называется – «Мой друг Иван Лапшин». Но прежде, чем рассказать о съемках фильма, хочу привести одно признание:

«Финал я частично украл у Трифонова, и меня поймала его жена. Но простила. Финал был нужен, чтобы показать: мы не против советской власти! Еще я украл несколько фраз у Володина из «Пяти вечеров», но честно к нему пришел и сказал, какие фразы мне нужны. А он мне разрешил».

Ну, разрешил так разрешил, не в этом главное. И в жизни, и в творчестве случается много совпадений, главное, чтобы не перейти невидимую черту, за которой наступает подражательство и потеря своего лица.

Судя по всему, в этой работе Герман продолжал совершенствовать свой метод, добиваясь скрупулезного воспроизведения реальности. И внешние приметы, и звуки, и даже разговор – все это как бы снято скрытой камерой. Режиссер словно бы говорит: все так и было, и я не считаю возможным ничего к этому добавить или что-то изменить. Увы, на фоне второстепенных деталей иногда теряется то главное, ради чего был сделан фильм. Примерно такое впечатление возникло у коллег кинорежиссера, Андрея Смирнова и Элема Климова:

«Смотрели Климов и Смирнов «Лапшина», они в тот момент не разговаривали из-за какой-то ссоры, сидели в разных углах. Как ты думаешь, чем это кончается? Встает Элем, говорит: «Мы тебя так уважали, это тупик, это катастрофа, это бред сивой кобылы, ты ушел весь абсолютно в формализм. Я даже не спорю, что ты эти формальные приемы ловко делаешь, но это тупик и полная дрянь. Ты завалился со страшной силой, и тебе это надо признать». Встает Андрей и кричит: «Мы с ним не здороваемся три года, но, если моя точка зрения дословно совпадает с его точкой зрения, ты обязан согласиться. Это катастрофа!»

Такова была первая реакция собратьев по профессии. Что уж говорить о тех, кто над ними надзирал? Реакция была уничтожающая! Вспоминая о том времени, Герман себя словно бы успокаивал. И в самом деле, трудно представить, как ему было тяжело – ведь это всего третья самостоятельная картина, и вот опять ей грозит запрет, а все, что остается режиссеру, – это непризнание. Хотя если сравнивать с судьбой Андрея Тарковского, которому тоже не позволяли снимать то, что он хотел, или малоизвестной до сих пор широкой публике Киры Муратовой, можно сказать, что Алексею Герману в чем-то повезло: «Мне было легче, я был сыном известного писателя, и передо мной в те годы не открывалась перспектива стать банщиком, если меня отовсюду выгонят. Когда мне нечем бы стало кормить ребенка, я мог продать дачу, папин автомобиль, папину библиотеку… Я даже помню скандал после запрещения фильма «Мой друг Иван Лапшин», когда собралось руководство, чтобы меня шпынять и добиться от меня чего-то… Пришла бумага: всех виновных в изготовлении строго наказать, картину списать в убытки. Собрались все начальники, вызвали меня. Я встал и сказал: «Вам легче будет со мной разговаривать, если вы поймете, что абсолютно ничего не можете со мной сделать. В крайнем случае вы можете заставить меня продать отцовскую дачу».

Здесь можно было бы еще добавить, что в Америке в то время жил богатый дядюшка Алексея Германа. Я бы не удивился, если бы им оказался Аркадий Александрович Риттенберг, брат матери кинорежиссера. Однако Светлана Игоревна Кармалита придерживается иного мнения: «У Леши, как я уже сказала, машина была… ему ее подарил американский дядя, тоже очень близкий нам человек. У Леши родственники – по всему миру, вплоть до Австралии. Родной брат матери, шведский дядя, дядя Гуля, приезжал к нам на Марсово поле, где жили Юрий Павлович и Татьяна Александровна, два раза в год, а французская и американская ветвь – это по линии Юрия Павловича».

Что касается отца и матери Юрия Павловича, то они были родом из небогатых семей. Маловероятно, что потомки ветеринара или уездного воинского начальника сумели нажить себе состояние, перебравшись за границу. А вот сын Константина Клуге, женатого на сестре матери Юрия Павловича и жившего после окончания Гражданской войны в Харбине, как я уже писал, со временем перебрался за океан и нажил кое-какое состояние. Кстати, и Михаил Герман упоминает богатого американского дядю, Михаила Константиновича Клуге, так что, видимо, Светлана Кармалита имела в виду именно его. И все же какой-нибудь потомок Риттенбергов, богатых питерских купцов, казался мне более предпочтительной фигурой на роль американского дядюшки.

Как бы то ни было, то есть вне зависимости от фамилии, которую носил этот заокеанский дядя, в самом крайнем случае можно было рассчитывать и на него. Правда, к началу 90-х Михаил Клуге почти что разорился. Да и вообще, Герману с американцами не повезло: когда речь зашла о том, чтобы профинансировать из американского источника другой его фильм, «Хрусталев, машину!», спонсоры выдвинули условие, чтобы Сталина играл американский актер. Нетрудно догадаться, что режиссера это не устроило.

Пожалуй, после столь единодушной и унизительной обструкции, устроенной фильму Германа о Лапшине, стоит более подробно обсудить, что называется, его стилистику, хотя ни к киноведам, ни к кинокритикам я себя не причисляю. А для начала сошлюсь на мнение, высказанное авторитетными людьми. Вот что писал Александр Штейн о повестях своего друга Юрия Германа «Лапшин» и «Алексей Жмакин»:«Чем восхитило? Почти физической осязаемостью изображаемого, сложным и тонким психологическим рисунком, «подтекстом», который так не любит Герман, «вторым планом», который он тоже так не любит».

Что касается подтекста и второго плана, не берусь судить, не говоря уже о «тонком психологическом рисунке». Здесь же вот на что хотел бы обратить внимание – «почти физическая осязаемость». Если, например, взять «Лапшина» – детальное, тщательно выверенное описание мизансцен этого фильма и в самом деле впечатляет. Нужно ли это было? Пожалуй, да – поскольку речь идет о детективной истории, а в этом деле любая мелочь может оказаться решающей уликой или напротив – доказательством невиновности подозреваемого в преступлении.

Однако писатель Илья Ильф высказал иное мнение, словно бы на что-то намекая, притом без указания имен:

«Большинство наших авторов страдает наклонностью к утомительной для чтения наблюдательности. Кастрюля, на дне которой катались яйца. Не нужно и привлекает внимание к тому, что внимание не должно вызывать».

Ценное замечание! Я бы здесь добавил, что и в реальной жизни мы многого не замечаем, проходим мимо, не глядя, поскольку нам это просто ни к чему. Ну вот и звуки – мы что-то слышим только потому, что это почему-то нас заинтересовало. А вот другое практически не видим и не слышим, стараемся не замечать, словно бы глаза закрыли и заткнули уши. Из всего множества информации мы выделяем главное, остальное же может помешать. Одновременно видеть все и слышать все – такое может быть лишь в том случае, если человек не способен сосредоточиться на интересующем его предмете. Мы если и обращаем на что-нибудь внимание, для этого нужна причина. А если ее нет, тогда зачем загромождать свое восприятие и память ненужными подробностями? Ну разве что больше нечем свою голову занять…

Странно, что уже гораздо позже, когда Герман заканчивал свой последний фильм, он в оправдание отсутствия цвета в его фильмах приводил аргумент, очень близкий к высказанному мною:«Мы в жизни цвет не замечаем – кроме тех случаев, когда какой-то специальный сенсор в голове включаем. Мы воспринимаем мир черно-белым – во сне ли, наяву ли. Я мир вижу черно-белым. И замечаю цвета только тогда, когда специально начинаю обращать на это внимание. Мне кажется, что черно-белая картинка заставляет какие-то клетки мозга по-другому шевелиться и все равно видеть свет».