Герман, или Божий человек

Было и еще одно основание для того, чтобы не посвящать Михаилу Герману целую главу – мне показалось, что он бы не обрадовался, если бы я записал его в династию. Но прежде приведу отрывок из письма, полученного в начале 70-х годов Михаилом Германом от богатого дядюшки, Константина Клуге, в то время модного парижского художника:

«Мужик я богатый… Загребаю в один день то, что обычно зарабатывает приличный служащий в один месяц».

Этот зажиточный дядюшка был сыном того самого Константина Клуге, который женился на сестре Надежды Константиновны Игнатьевой, супруги Павла Николаевича Германа. Вместе с семьей он эмигрировал в Харбин, а позже нашел свое призвание во Франции. Михаил Герман называл его «коммерческим художником» – это что-то вроде Глазунова или Шилова, известных в свое время московских живописцев. Так вот, дядюшка слишком уж настойчиво приглашал племянника в Париж. Понятно, что такая поездка гораздо привлекательнее, чем осмотр достопримечательностей в составе организованной группы туристов под бдительным присмотром агента КГБ. Опуская рассказ о долгих мытарствах, связанных с ОВИРом, сообщу только, что выезд разрешили в основном благодаря тому, что Юрий Герман написал рассказы о Дзержинском. Ну хоть такая польза от покойного родителя.

А вот как реагировал Михаил Герман на длинные речи словоохотливого дядюшки:

«Я узнал, что на свете было три великих человека – Иисус Христос, Пьер Тайер де Шарден и мой батюшка Юрий Павлович Герман… Я робко рискнул напомнить, что кроме Юрия Германа были и другие писатели, скажем, Солженицын. Дядюшка разгневался и поставил меня на место: оказывается, именно Герман поднял отважно, гениально и впервые лагерную тему. Больше я не спорил. К тому же понял, что нужен ему не я, а некая инкарнация умершего кузена, каковой я вовсе не был, да и не хотел быть».

Вот это «не хотел быть» и заставило меня отказаться от мысли посвятить Михаилу Герману целую главу. Однако почитал интервью Михаила Юрьевича, полистал его книги, и в результате возникло желание поспорить с питерским интеллигентом – не важно, принадлежит ли он к этой династии или идет своим путем. Собственно говоря, вся эта книга – заочный спор, попытка найти истину, разобраться в том, что всех нас беспокоит.

Начну с воспоминаний Василия Бетаки о том времени, когда он работал методистом в Павловском музее, а Михаил был одним из четырех экскурсоводов. Вот как Бетаки описал одного из Германов:«Ходил с пижонской тросточкой, тщательно отглаженный, и видно было, что одежда значит для него весьма немало. Была в нем некая странная смесь денди и неуверенного в себе пай-мальчика. Плюс манеры сноба. И это была не поза. Сущность. Девочек он слегка сторонился и часто появлялся в парке под руку со своей стареющей и очень красивой мамой. Несмотря на несколько томный и вялый вид, интеллигентность до сиропности, разговаривать с ним бывало порой весьма интересно».

Надо признать, ни про одного из героев этой книги не приходилось ничего подобного читать. Тут вряд ли мы обнаружим влияние отца, скорее наоборот – и неуверенность в себе, и томный вид могут быть следствием того разлома в семье, который случился, когда мальчику едва перевалило за три года. Родители развод переживут, а дети, так нередко бывает, еще долгие годы продолжают страдать – для них словно бы разрушилась связь времен, которую восстановить бывает очень трудно.

«Экскурсии он вел обстоятельно, ровным, пожалуй, даже слишком ровным голосом, знал много обо всех искусствах, кроме прикладного, но не было в нем той актерско-лидерской жилки, которая очень нужна при работе с людьми. Как у многих отличников, чувство юмора у него то ли отсутствовало напрочь, то ли тщательно скрывалось для солидности. В общем, не экскурсовод, а «двуногий суррогат магнитофона». Так его назвала заведующая Русским отделом Эрмитажа, старая и весьма ироничная Татьяна Михайловна Соколова. Ему бы в архиве копаться, сколько было бы пользы и себе и другим! Анна Ивановна явно придерживалась этой же точки зрения: при первой возможности она перевела Германа в библиотеку музея».

Видимо, после этого уединения в библиотеке и появилось желание пополнить ее полки собственными трудами по истории искусства. Впрочем, в Павловске Михаил Юрьевич работал не более двух лет. А напоследок еще один штрих к его портрету: «Про Германа надо еще сказать, что одно его свойство, которое очень сильно чувствуется и в его мемуарах, чувствовалось и тогда, при личном общении – это его скрупулезная порядочность».

Не смею ставить под сомнение порядочность, однако с некоторыми высказываниями Михаила Юрьевича позволю себе не согласиться. Но прежде приведу отрывок из его книги «Неуловимый Париж»: «В наше время Париж все чаще разочаровывает приезжих. Он устал, накопил равнодушие и скепсис, парижанки не поражают элегантностью, в ресторанах и магазинах нет особой пышности, лоска и тем более угодливости. А нуворишам он может показаться провинциальным: нет в нем блестящих, как прежде, бульваров, и сами Елисейские Поля не так уж сияют огнями, чтобы поражать воображение приезжих: нет в нем ни размаха Нью-Йорка, ни циклопической пышности Лас-Вегаса, ни бурной ночной светской жизни нынешней Москвы, ни ошеломляющего размаха новейших мегаполисов вроде Сингапура. Да, устал Париж. Он запущен, не всегда чист, он рано ложится спать, а знаменитые его соборы и дворцы подсвечены по вечерам сдержанно и почти незаметно».

Тут не к чему придраться даже при большом желании. Напротив, очень интересные и неожиданные наблюдения. Но вот читаю в одном из интервью: «Париж для советского человека был очень емким образом. Образ включал в себя много скверного».

А как же Ив Монтан, Эдит Пиаф, Жан Габен, Жерар Филип и многие другие артисты, режиссеры и писатели? Как ни копаюсь в памяти, ничего «скверного» мне почему-то не приходит в голову. Даже к французским политикам, по большому счету, не было претензий. Возможно, Михаил Юрьевич перепутал Париж с германским Мюнхеном, где в прежние времена располагались и радиостанция «Свобода», и издательство «Посев», и даже штаб-квартира баварского ХСС с его реваншистскими намерениями. Вот уж эти заведения и впрямь считались рассадником всякой скверны. Так что, на мой взгляд, образ Парижа в глазах многих россиян за последние сто с лишним лет, то есть со времен Сезанна, Ван Гога и Дега, почти не изменился.

Теперь о личных впечатлениях Михаила Германа, связанных с оформлением поездки за рубеж:«И овировские страхи, и рабская покорность судьбе. И характеристики: «Замечаний по поездке не имел». А если человек был разведен, там стояла фраза: «Причины развода парткому известны». Сейчас во все это уже трудно поверить».

А по-моему – легко. Так же легко, как в то, что при получении визы на посещение Соединенных Штатов вы обязаны ответить на несколько неприятных вопросов, а в аэропорту Нью-Йорка придется снять обувь и милостиво согласиться на еще целый ряд такого же рода процедур, чтобы, упаси бог, вас не приняли за террориста. Каждая страна защищается, как может. Что же касается кое-каких обязанностей, которые власть в СССР возлагала на своих граждан при выезде их за рубеж, то здесь причина одна – «железный занавес». А все остальное – только производные.

И снова воспоминания Михаила Германа о Париже:«То, что здесь драгоценно: легкость и любовь к жизни. Простота, улыбка, умение работать, чтобы жить. Рано утром человек идет по Парижу – у него горят глаза: «Я могу работать, у меня есть работа».

Было бы интересно узнать, какие будут у него глаза, если потеряет работу в результате мирового кризиса. Вот только недавно слышал в новостях, будто во Франции планируются многотысячные увольнения ради сохранения рентабельности производства. В принципе, я могу понять желание автора показать, что там, у них, все хорошо, а вот у нас все хуже некуда. Однако же не стоит выдавать желаемое за действительное, даже если кому-то из его читателей такие выводы особенно приятны. Я было подумал, что Михаил Юрьевич заигрывает с публикой, хотя, скорее всего, нет…

Но приведу еще один пассаж из рассказа о Париже:«Здесь у всех давно вошло в кровь: богатым быть хорошо. Но показывать это неприлично. А у нас… либо ты холуй, либо барин».

За всю свою жизнь мне ни разу ни от кого не приходилось слышать, что плохо быть богатым. Совсем наоборот, даже в программных документах КПСС когда-то было написано о том, что через двадцать лет всех нас обеспечат в соответствии с потребностями – это ли не критерий самого натурального богатства! Людям состоятельным, как правило, завидовали и в советские времена – ведь богачом может быть не только жулик. Например, крупный дипломат или работник Внешторга, «отсидевший» длительный срок в Канаде или в Штатах, писатель ранга Сергея Михалкова или известный музыкант-виолончелист, объездивший с гастролями полмира. Есть, правда, странные люди, которым богатство совершенно ни к чему, но это не предмет исследования в этой книге.

Совсем другое дело – это отношение к постперестроечным рвачам, в одночасье ставшим миллиардерами. Можно ли не восхищаться их недюжинной хваткой, их уникальными способностями? Но как бы я ни относился к какому-нибудь нынешнему богачу, не сомневаюсь, что ему на это в высшей степени начхать – он чувствует себя прекрасно вне зависимости от того, любят его сограждане или же готовы на кусочки разорвать. Так что авторитетно подтверждаю, даже если меня обзовут за это холуем: и в нашей полунищей стране богатым быть очень-очень-очень хорошо!

Видимо, отношение к богатству – злободневная тема, поэтому Михаил Юрьевич пишет об этом и в своей книге воспоминаний «Сложное о прошедшем», впервые изданной в 2000 году:«Богатство и богатых из той советской распределительной системы все равно ненавижу по сию пору. Можно ли сравнивать степень их мерзости с респектабельно-обыденным западным и даже нашим нынешним диким богатством! По мне, обруганные и завистливо презираемые всеми работяги-жулики и даже «новые русские», жирующие от Сочи до Багам, милее отечественной партийной номенклатуры».

Я бы не обратил внимания на эту неуклюжую попытку оправдать абрамовичей, фридманов, березовских и потаниных, однако вот какой возник у меня вопрос: а разве нынешнее богатство нескольких десятков человек не было именно «распределено» в лихие 90-е? Только тогда сработала уже несколько иная система распределения – не в соответствии с должностью, а на основе полезных личных связей, «обыденных» конкурсов с заранее известным результатом и «респектабельных» залоговых аукционов, не исключая также рейдерских захватов с участием судей и милиции. Ну и само собой, как тут возможно обойтись без взяток и «откатов»? В этой распределительной системе все расписано, как говорится, «от и до». А вы, Михаил Юрьевич, почему-то стеснительно отводили от нее свои глаза…

Кстати замечу, что прежняя партгосноменклатура не так чтобы очень «жировала». Да то, что она имела, по сравнению с тем, что нахапали себе нынешние «жирные коты», – это сущие пустяки, не заслуживающие нашего внимания! Ну а причина вашей ненависти, Михаил Юрьевич, как мне кажется, отчасти в том, что право испить из этой благодатной чаши в 40-х и 50-х годах досталось Алексею Юрьевичу, а не вам… Но повторю, что это всего лишь мои досужие предположения, притом что я не собираюсь утверждать, будто Юрий Павлович принадлежал к столь ненавистному вам классу. Да нет, всего лишь литературный генерал со всем, что к этому званию когда-то прилагалось.

Жаль, что вы, Михаил Юрьевич, ничего так и не поняли, ведь за прошедшие тридцать лет по большому счету не изменилось ничего, только произошло перераспределение богатства – от прежней партгосноменклатуры к нынешним «жиреющим котам», и не забыть бы к этому богатству добавить несколько нулей, так, на всякий случай. А в остальном согласен с вами – милые, отзывчивые люди эти самые «коты». Помню, какой-то министр по телевидению все удочку бедным людям предлагал, мол, посидите как-нибудь на утренней зорьке у реки, глядишь, и вам что-нибудь обломится.

Теперь о том, что куда интереснее, чем отношение к богатству, – это то ощущение, которое испытывал Михаил Юрьевич в 80-х годах, когда вынужден был жить почти безвылазно в хмуром, неуютном Ленинграде, лишь изредка выбираясь в восхитительный Париж по приглашению своего богатенького дяди. Впрочем, дядюшка тут по большому счету ни при чем, поскольку речь идет об ощущениях:«Сгущался не просто страх и даже не нужда – к чему мы только не привыкли. Все более мы погружались в беспросветный абсурдизм, выхода из которого просто переставали ждать».

Для человека, живущего ожиданием очередного приглашения в Европу, беспросветная тоска – это норма, это вполне логично и естественно, и нечему тут удивляться. А вот откуда взялся этот «сгущающийся страх», мне, честно признаюсь, совершенно непонятно. Не знаю, как у вас, Михаил Юрьевич, а у меня была интересная работа и вполне приличный заработок. Надо признать, что физика – это одна из тех немногочисленных наук, где можно не обращать внимания на решения партийных съездов. Что было крайне неприятно, так это убогие речи наставников от идеологии да постепенно нараставший дефицит – даже в столице, я уж не стану обсуждать отсутствие сыра и колбасы в провинции. Впрочем, что касается нужды, то вот такое ваше откровение мне вполне понятно: «Я вез из Америки в Петербург целый чемодан с едой – сыром, колбасами, копченым мясом, кофе, чаем. Дома продуктов уже почти не было».

Это воспоминание относится к осени 1991 года. Закончилось августовское противостояние, члены демократической фракции на съезде народных депутатов обсуждали планы преобразования страны. Интеллигенция томилась ожиданием либеральных перемен и окончания эпохи дефицита. А тут какой-то чемодан… Наверное, не стоило писать об этом – с бытовыми неудобствами в то время мы как-то справились, однако остались нерешенными куда более серьезные проблемы. Описывать их нет особой надобности – все об этом знают. Известно и то, какие реформы удались, а что у реформаторов не получилось.

Но вот прошли годы, и вроде бы можно подвести итог:«Надо отдать себе отчет, что интеллигенция проиграла. Нам бросили свободу. Дали ее сверху. Интеллектуалы совершили то, чем мы всегда будем восхищаться… В начале 1990-х я публиковал в петербургских газетах ликующие статьи, я защищал время, которое все порицали, я говорил, что не в колбасе счастье».