Гермоген

— О, моя дорога к Богу была долгой. Так что и не упомнить всего. Матушка и батюшка измлада к Богу меня обращали. А когда они погорели, я в казаках стал служить. А по казачьим дорогам меня вели то ангелы, то бесы. Но скоро я понял, что наущение дьявола не имеет долгой власти над человеком. Душа всякого человека подвержена страху Божьему. Тут его и спасение.

— Именно. Именно, — подтвердил князь.

Ему снова стало не хватать воздуха. Он шире распахнул ферязь, посмотрел в окно. «Хочет что-то сказать и боится слухачей?» — подумал Гермоген.

— За окном — высокая ограда. Оттого-то и душно. Ветерок сюда не достигает, — произнёс как бы между прочим Гермоген.

Шуйский [33] понял, что Гермоген догадался о его опасениях, и смутился.

— Ты видишь мою тоску, владыка. Да всей-то правды я и сам не знаю, — наконец произнёс он.

Оба понимали, что разговор о том, как случилось убийство царевича, неизбежен.

— Приехав в Углич, я думал: «Мыслимо ли, чтобы царевича загубили открыто, среди бела дня?» Так и прочие думали. И до сего думают, — начал князь. — Окольничий Лупп-Клешнин по дьявольскому наущению умело насевал плевелы сомнения и неправды. Мне и самому не вдруг открылось, какими умелыми наставлениями снабдил он прочих, что приехали в Углич для следствия: и дьяка Вылузгина, и вашего иерея. Угличане открыли мне истинную правду, и я понял, что наставления Клешнину дал тайный убийца...

33

Шуйский Иван Петрович (? — 1588) — князь, боярин, воевода. В 1581 — 1582 гг. руководил обороной Пскова, при Феодоре был членом регентского совета. Противник Бориса Годунова. В 1586 г. сослан. Убит.

Верю, Господи, что всё станет пред лицом Твоим... — Шуйский перекрестился на образ Спасителя, висевший в углу кельи, и немного помолчал. — Прости мне, Господи, сокрытие истины и помоги открыть её! Ныне ведомы мне имена троих убийц. Первым к царевичу приблизился сын его мамки, Осип Волохов, он проколол ему ножиком горло и убежал от страха. Злодейство довершили Данилка Битяговский с Качаловым, они зарезали царевича...

Князь закрыл лицо руками, затем открыл их и упал на колени перед иконой:

— Дай, Всевышний, разумение рабу Твоему! Правда скрыта ложью, и путы её крепки. Мы более безгласны, чем рыбы, и хуже бессловесных созданий. Прими, Всевышний, молитву об очищении души! Да не уподобимся скотам, что не смеют противиться своему закланию! Да убьёт нас, грешных, сотворённое нами зло!..

Князь долго лежал, распростёршись ниц, пока Гермоген не помог ему подняться. Он благословил князя, произнёс:

— Господи, спаси сердца сокрушённые и души смиренные! Не карай народа моего, запятнанного кровью царевича!

На лице его можно было прочитать: «Не знаю, чем помочь тебе. Но ты истинно страдаешь, и это многое искупает».

Шуйский поклонился:

— Вижу, ты благословил меня, владыка, на покаяние. Но скажи мне, почему мы в ответе, а Годунов, волею которого сотворилось злодейство, радостно вкушает блага жизни и не помышляет о покаянии? А нам в удел — казниться до скончания века...

— Общий грех всех, если нет правды, — произнёс Гермоген. И, помолчав, добавил: — Ныне всем надлежит высказаться за правду.

— И ты чаешь услышать правду от Годунова?

— Да будет известно грешникам, что Бог не потерпит тяжких преступлений и любого смертного ожидает возмездие.

— Любого смертного? Или в Писании не сказано: «По делам буду тебя судить»?

Гермоген опустил глаза, тихо произнёс:

— Князь знает, не нашлось ни единого ни в синклите, ни среди иереев, кто назвал бы убийство убийством.

Шуйскому показалось, что взгляд владыки сказал ему: «И ты, Шуйский, повинен в этом более других». Глаза князя налились тоской. Он и сам страшился возмездия. Он поднял глаза на икону Спаса в немой молитве: «Господи, я готов принять любые муки за свой грех! Но не теперь! Я ещё не жил, страшно умереть, не оставив наследников. Дозволь мне до того, как приму муки, стать мужем и отцом! Годунов запретил мне жениться, опасаясь, что мои наследники станут спорить с его наследниками о троне... Совлеки с меня эти путы милосердием Твоим!»

Этот всполох страха и надежды не укрылся от Гермогена. Провожая гостя до двери, он особенно горячо благословил его.

13

На другой день Гермоген занемог. Со времён казачества в нём угнездилась болезнь суставов. А ныне донимала ещё и боль в пояснице. А тут и лекаря доброго не было. Все уехали вместе с царём на богомолье в Троицкую лавру. Гермоген был предоставлен своему одиночеству: иерархи тоже были в отъезде.

Томясь на жёстком ложе от недуга, Гермоген перебирал в памяти беседу с князем Шуйским, сокрушался и жалел его. Однажды в полузабытьи ему почудился голос: «Отныне тебе отвечать за князя Василия перед Богом!»

Размышляя над тем, что бы значили эти слова, Гермоген забылся, но как будто тот же голос повторил: «Беда! Кара! Не спи, батюшка! А то все в огне погорим!»

Он вскинулся в испуге. Было уже утро. Поднявшись со своего ложа, Гермоген, опираясь на посох, доплёлся до церкви Соловецких чудотворцев, разбудил дремавшего у входа сторожа и велел ему подняться на верх церкви и посмотреть на небо с той стороны, где вот-вот должно взойти солнце.

— Что видел ты над городом? — нетерпеливо спросил Гермоген, когда посланец вернулся.

— Большая туча распростёрта, будто в горящем обруче.

— И сколь велик огонь? Осиливает тучу либо нет?

— Отнюдь не осиливает.

— Подымись, посмотри ещё раз внимательно.

Монах повиновался и вскоре вернулся со спокойным лицом. Он догадывался, что владыку беспокоят недобрые предчувствия.

— Верх тучи токмо по краям в огне...

Гермоген вернулся в келью, обдумывая случившееся. Из ума не выходила мысль, что ему послано пророчество. Ещё в раннем отрочестве он удивлял родных умением угадывать разные случаи. Ему не верили, хотя и удивлялись его редкой наблюдательности. По голосам птиц он угадывал наближение беды. В казачьей жизни его чутьё на опасность обострилось. Но он мало кому открывался, опасаясь насмешек и злобы. Казаки не любили, когда кто-то среди них «высовывался». Мудрую осторожность проявил он и во время иерейской службы. Да и привычка сложилась во всём полагаться на Бога.

Между тем монах переминался с ноги на ногу, словно хотел что-то сказать...

— Пошто мнёшься? Али вести какие на уме имеешь? — спросил Гермоген.

— Сказывают, вечор знаки на небе были. Сабля знатная, булатная в огонь будто врубилась...

— Ступай снова на верх церкви и не спускайся, пока не позовут... Возьми с собой квасу и кус хлеба...

Монах повиновался. Гермоген вернулся в келью, но покоя в его душе не было. Кремль был объят тишиной. Даже стрельцов не было слышно. Но вот заблаговестили колокола к заутрене, и вскоре послышались голоса и цоканье копыт. Гермоген вспомнил, что сегодня съезжий день... Гермоген снова затворился в церкви Соловецких чудотворцев. Он не мог бы сказать, сколько длилась его молитва. Оторвал его от молитвы громкий голос монаха, кричавшего сверху:

— Пожар!..

Он мигом очутился рядом с Гермогеном, слетел на крыльях.

— Труба занялась. И Занеглинье пылает, и Арбат... И Замоскворечье...

— Не почудилось тебе, инок? Ужели Москву сразу с четырёх сторон подожгли?

Он велел созвать монастырских и церковных служек, дабы сносили иконы и дорогую утварь в подземелье Чудова монастыря. И сам кинулся спасать иконы Соловецкой церкви. От волнения не заметил, как и хворь прошла.

Догадка Гермогена, что Москву подожгли с разных концов, была тем более вероятной, что со времён её основания Москву поджигали великое множество раз и злодейство сие учиняли не токмо татары, но и внутренние враги. Пожары были опустошительными, ибо бедность города не позволяла ему каменных строений, даже дома строились из легковоспламеняемой сосны. Сосна была предпочтительнее и оттого, что её было в изобилии. Сам Кремль (первоначально Кремник) воздвигался на сосновом бору. Но главное достоинство сосны — в лютые морозы она хорошо сохраняла тепло, и дух от неё был лёгкий. Известь и камень не требовались. Обтёсанные брёвна клались плотно, одно на другое, и скреплялись по углам связями. Для утепления между брёвнами клали мох. Сосновыми брёвнами мостили и улицы. Из сосновых же брёвен ставили заборы и строили лестницы, ведущие в Дом.