Герои и злодеи

— Рамси, поставь на место! — приказывает Русе.

Но… слишком поздно.

— Помнишь, сколько моих игрушек ты сломал? Железная дорога… — и в стену летит заварник. — Мишка… — сахарница разбивается об пол.

Рамси вспоминает пазл с прекрасным старинным замком, из двух тысяч деталей, с которым он провозился недели две, и ему удалось сложить почти половину картины. Ему было десять: он в гостиной смотрел мультики и собирал пазл на кофейном столике. Никому не мешал. Отец пришёл с работы и спросил, что он за бардак устроил, и смёл со стола всю картинку. А потом Рамси долго стоял в ступоре, рассматривая то, во что превратилась его работа. Он собрал все детали и выбросил негодную больше, картинку и весь свой труд в мусорное ведро, и до прошлого лета больше не прикасался к пазлам. И, конечно получил от отца, за то, что начал возмущаться.

Дорогих сердцу вещей, что он потерял по воле отца, оказалось много. Он бы мог перечислять ещё долго — хватит на весь сервиз.

— Ты что уродец, совсем рехнулся? — отец, переступая осколки, шагает к нему. И кажется — он в ярости.

А дальше всё заглушает барабанный бой Белого Медведя. Рамси просто вываливает на пол все оставшиеся двенадцать предметов сервиза, сдернув полку вниз — как будто снег по полу, только белый и колючий.

Отец хорошенько приложил его об стену. Он на полу среди всего этого белого великолепия. Болтон-старший что-то говорит, но он его совсем не слышит из-за барабанов. Они такие громкие, что заглушили собой и звон разбитой посуды и злой голос отца. Было бы грустно, если бы не так смешно. И Рамси смеётся. До слёз.

****

Рамси очнулся в подвале, на голом матраце, прикованный цепью к трубе отопления. После гитары он почти ничего не помнил. Всё тело ужасно болит, а почему руки забинтованы он вообще не понимает. Он не знает, по какому поводу стоит волноваться сильнее: по поводу того, что ничего не помнит, или по поводу того, что он снова заперт в подвале. Он вспоминает про барабанную дробь, и ему становиться совсем плохо. Кажется, вчера он всё-таки расколотил сервиз, и порезался, когда отец заставил его собирать осколки. Если бы не грёбаный Медведь, он бы так и не решился — всё же от него есть какая-то польза. Вот только он боится, что однажды Медведь будет принимать все решения за него, и тогда… Лучше об этом не думать. С ним всё в порядке. Такое же с каждым может случиться: примерещился Белый Медведь, с кем угодно, сплошь и рядом такое случается. И лучше не представлять, что же будет, когда у него совсем поедет крыша. Есть более важные дела, пока он ещё способен здраво мыслить. А сейчас нужно просто не думать о Белом Медведе. Это легко, он справится.

Можно, например, подумать, о том, какой же он идиот и своими руками всё разрушил. На что вообще он рассчитывал, угрожая отцу ножом? На кого-то другого это бы подействовало, но не на отца. Полковник Болтон столько ему рассказывал о войне, о своей службе по контракту: семь лет в горячих точках, пока его не перевели на более спокойную работу. Он умеет убивать людей, настоящих живых людей. И что ему мог противопоставить пятнадцатилетний пацан? Рамси понимал, что более глупое решение придумать было сложно. Тем более, что кроме как угрожать он ничего больше и не мог. Не убивать же ему отца, в самом деле. Даже если бы у него был шанс — он не последняя скотина на свете. Да и как потом с этим жить? Оставалось лишь врать и притворяться. Только в этот раз он всё провалил. Отец ведь не школьные хулиганы — его ножом не напугаешь.

Все эти годы он больше всего боялся, снова очутится в подвале. Среди его итак, не безоблачной жизни, самым ужасным казалось лишиться свободы. Находиться в четырёх стенах, не имея возможности выйти наружу. Унизительно сидеть на цепи как дворовый пёс. Каждый день терпеть побои и издевательства отца. Но при этом единственным человеком, которого он видел на протяжении всех этих дней, человеком, который приносил ему еду, был также его отец. Какая злая ирония — быть зависимым от того, кто тебя мучает, быть обязанным ему.

В этом грёбаном подвале оказалось жутко холодно. В прошлый раз он сидел здесь летом. Несколько дней он упорно молчал. Сколько бы отец его не бил и какие бы немыслимые кары не сулил, он наотрез отказывался вернуть документы. Рамси ни на что особо не рассчитывал, просто тянул время, в надежде, что придумает план побега и прихватит контракт с собой.

Он сдался на четвёртый день. Отец спустился к нему вечером, снял цепи. Разрешил подняться наверх, помыться и поужинать за столом. И действительно, проторчав пару суток в грязном, сыром подвале, он начал ценить такие мелочи, как горячая еда и удобная мебель, чистая одежда и свет уходящего солнца в окне кухни.

Как только он закончил есть, отец, наблюдавший за ним до этого и сидящий напротив, произнёс:

— Рамси, ты ведь мой сын, мы с тобой одна семья. У нас бывали разногласия, но я приношу тебе свои извинения, за то, что был излишне строг.

Рамси в немом удивлении уставился на него. Либо он сошёл с ума, либо отец притворяется добрым, чтобы он отдал ему документы. Он ведь никогда в жизни перед ним не извинялся. Зачем извиняться перед тем, кого ты за человека не считаешь? Он поставил тарелку в раковину и хотел помыть посуду, но отец остановил его.

— Оставь, сынок, у тебя руки, наверное, болят? Я сам помою, — он ласково потрепал его по голове и обнял за плечи. Рамси был слишком шокирован, чтобы отстраниться.

— Что скажешь, сынок, ты ведь хотел, чтобы я к тебе по-доброму относился? — с доброжелательной улыбкой на лице, спросил Русе.

Рамси даже и не думал, что отец на такую способен, он вообще не обладает слишком богатой мимикой.

— Папа, я знаю, что ты от меня хочешь. Я не скажу где документы и не буду никому звонить, — он высвободился и опустился на стул.

— Тебе понравилось, как я с тобой сегодня обращался? — Русе сел напротив и внимательно посмотрел на него.

— Да, но это всё не по правде, — неужели отец считает, что он ему поверит, после всего, что произошло за столько лет.

— А ты хочешь, чтобы так было всегда? Я буду добрым, буду заботиться о тебе, хвалить. Я же горжусь тобой, ты толковый парень, вон как меня провёл, — одобрительно кивнул отец, положил ему руку на плечо, и заглянул в глаза.

Он отдавал себе отчёт, что всё это не по-настоящему, что стоит отцу добиться желаемого, как всё вернётся на круги своя.

— Папа, а очень сложно было вместо уродец говорить сынок? Ты молодец, ни разу не сбился, да ещё и над интонацией поработал, я просто восхищён, — Рамси зааплодировал, выражая свой восторг отцовской игрой. Хоть всё это фарс чистой воды, но всё же, было приятно в кои-то веки почувствовать к себе человеческое отношение. Он так мечтал об этом в детстве.

В лучшем случае отец называл его по имени, а самое «ласковое», что он от него когда-либо слышал — пренебрежительно брошенное: «дурачок». Про то, чтобы обнять или приласкать этого он не помнил вообще никогда. Разве, что в кабинете врача, когда ему было лет пять, отец прижал его к себе, но скорее затем, чтобы приглушить его вопли, а не затем, чтобы успокоить. При чужих людях он всегда показывал себя заботливым и добрым. Почитать сказку, поиграть в мяч, потаскать на плечах ребёнка или сводить его в зоопарк — никогда его отец этого не делал.

Русе на удивление, сдержался и не ударил его, а даже улыбнулся и погладил по голове, снова положил руку на плечо.

— Рамси, я тебе обещаю, если вернёшь контракт, то я пересмотрю своё отношение к тебе. Я понял, что был не прав, — заверил он. Хоть его и раздражало, что приходиться этого сопливого щенка так долго уговаривать, но виду он не подал. В отличие от сына, он умел прекрасно скрывать свои эмоции.

Рамси стряхнул с плеча отцовскую руку.

— Я бы хотел, но стоит мне вернуть документы, как всё будет по-прежнему.