Герои

— Вот падла, — пробормотал Танни, втискиваясь в наручи. — Лучше бы нам подготовиться к походу.

— Мы же только что прибыли, капрал, — проныл Желток, наполовину скинув ранец.

Танни взялся за лямку и натянул её обратно на плечо Желтка, разворачивая того лицом к генералу. Челенгорм пытался одновременно потрясать кулаками на подтянутого офицера и застёгивать собственный китель.

— Перед тобой наглядное проявление как работает армия — звенья, боец, командной цепи, каждый срёт на голову нижестоящего. Зело почитаемый командир нашего полка полковник Валлимир только что вкусил дерьма генерала Челенгорма. Полковник Валлимир испражнится на собственных офицеров, и, поверьте, говнище быстро скатится вниз. Через минуту-другую первый сержант Форест прибудет и выставит по стойке свои оголённые ягодицы над моей головой. Угадайте, во что это выльется для вас? — Некоторое время молодцы стояли молча, затем Клиге робко потянул руку. — Вопрос был риторическим, салага. — Тот снова осторожно её опустил. — За это ты понесёшь мой ранец.

Плечи Клиге поникли.

— Так, Люгерфлюгер.

— Ледерлинген, капрал Танни.

— Как скажешь. Раз уж ты так любишь добровольничать, ты только что добровольно вызвался нести второй мой ранец. Желток?

— Сэр? — Очевидно, тот едва ли мог стоять под весом даже собственной клади.

Танни вздохнул.

— Ты понесёшь гамак.

Молодая закалка

Ручей высоко поднял топор и резко, с уханьем, опустил вниз. Расколол полено пополам, представляя его головой очередного союзного солдата. Вместо щепок ему представлялись кровавые капли. Журчанье родника представлялось отголоском хвалебного людского гула, а листва на траве — женщинами, падающими без чувств к его ногам. А сам он был великим героем, завоевав подобно отцу почётное имя на поле брани и почётное место у очага — и в песнях. Был самым суровым из сильнейших мужей всего Севера. Был, пока продолжал представлять.

Он бросил расколотые дрова на поленницу, присел, чтоб поднять очередную чурку. Рукавом утёр лоб и насупился вдаль, на ту сторону распадка, напевая про себя балладу о Рипнире. Где-то там, за холмами, сражается армия Чёрного Доу. Там, за холмами свершаются славные подвиги, и пишутся завтрашние песни. Он поплевал на ладони, огрубевшие от топора, и бороны, и косы, и мотыги, и даже стиральной доски. Он ненавидел долину и здешних жителей. Ненавидел хутор и свои здешние занятия.

Он создан сражаться, а не рубить дрова.

Он услышал шлепки шагов, увидел согнувшегося брата, тот взбирался гребнем ведущей от дома тропы. Уже вернулся из деревни, и, похоже, бежал весь путь. Топор Ручья поднялся ввысь, в яркое небо и устремился вниз, и ещё один южанин предан гибели. Фестен добрался до вершины тропы и остался стоять, не разгибаясь, с трудом пытаясь отдышаться — трясущиеся руки на ходящих ходуном коленях, круглые щёки отекли и порозовели.

— Что за спешка? — спросил Ручей, нагибаясь за ещё одним брёвнышком.

— Там… там… — Фестен боролся с речью, с одышкой и через силу пытался выпрямится — и всё одновременно. — Там, в деревне, люди! — единым порывом выпалил он.

— И что там за люди?

— Карлы! Карлы Долгорукого!

— Что? — Топор позабыто навис над головою Ручья.

— Айе. И сейчас идёт раздача оружия!

Ручей постоял ещё мгновение, затем отшвырнул топор на горку наколотых дров и зашагал к дому. Зашагал твёрдо и быстро, целиком заваченный песней. Так быстро, что Фестену пришлось семенить трусцой, чтоб не отстать, спрашивая снова и снова — Ты чего делать-то собрался? — И не получая ответа.

Мимо хлева и глазеющих коз, мимо пятерых больших пней, иссечённых и выщербленных годами ежеутренних упражнений Ручья с клинком. В пропахшую дымом домашнюю тьму — сквозь плохо подогнанные ставни свет падал косыми чертами на голый пол и облысевшие меховые шкуры. Под башмаками заскрипела древесина, когда он дошагал до своего сундука, опустился на колени, откинул крышку, с нетерпением отбросил уложенную одежду. Извлёк его одними пальцами, нежно, будто влюблённый. Единственную дорогую ему вещь.

Золото сверкнуло во мраке и он обвил пальцами рукоять, чувствуя совершенство его баланса выдвинул из ножен фут стали. Улыбнулся от пробудившегося при этом звука, того скребущего напева, ввергнувшего в трепет и без того уже звенящие нервы. Как часто он вот так, склонившись, улыбался — шлифуя, затачивая, мечтая об этом дне, и вот он пришёл. Он вогнал меч обратно в ножны, повернулся и… замер.

В дверях, наблюдая, стояла его мать. Чёрной тенью на белом небе.

— Я беру меч моего отца, — отрезал он, потрясая перед ней рукоятью.

— Этим мечом его убили.

— Он мой по праву!

— Да.

— Ты больше не заставишь меня остаться. — Он уложил пару вещей в котомку, что держал наготове. — Ты сама обещала — этим летом!

— Обещала.

— Я уйду, и ты меня не остановишь!

— А я пытаюсь?

— В мои годы Шубал Колесо воевал уже семь лет!

— Большая удача.

— Пора. Уже давно пора!

— Знаю. — Она смотрела, как он снимает лук, ненатянутый и обмотанный несколькими струнами тетивы. — Следующие месяц-два по ночам будет холодно. Лучше возьми с собой мой хороший плащ.

Это застало его врасплох.

— Я… нет, лучше сохрани его у себя.

— Я буду спокойнее, зная, что он с тобой.

Ему не хотелось спорить — не ровён час потеряет самообладание. Весь из себя крутой и смелый предстать перед тысячью тысяч южан, но напуганный одной женщиной, что его родила. Поэтому он сбросил с крючка и набросил на плечи её хороший шерстяной зелёный плащ и со значительным видом пошёл к двери. Словно всё совершенные пустяки, хотя и знал, что это её лучшая вещь.

Снаружи стоял, не вполне понимая, что происходит, издёрганный Фестен. Ручей взъерошил его рыжие волосы:

— Теперь ты здесь мужчина. Порубишь дрова, и я привезу тебе что-нибудь с войны.

— Там не найти ничего, что нам нужно, — произнесла мать, разглядывая его из темноты. Не разгневанно, как в её привычке. Лишь печально. До сего момента он вряд ли осознавал, насколько вырос большим, по сравнению с ней. Её голова едва ли доставала ему до плеча.

— Посмотрим. — Он сделал два шага, спускаясь с крыльца под замшелые свесы крыши, и не сумел удержаться от того, чтобы обернуться. — Ну, бывайте.

— Сейчас, Ручеёк. — Она прильнула к нему и поцеловала в лоб. Мягчайшим из поцелуев, нежным как дождь. Прикоснулась к щеке и улыбнулась. — Сынок.

В горле тугим комком встали слёзы: его расстраивало им сказанное, и радовало, что наконец получилось добиться своего, и злило за все месяцы, что не получалось, и было грустно уходить, и страшно, и восхитительно, и всё сразу. Пожалуй, не удастся отобразить на лице то или иное из чувств — его одновременно тянуло в разные стороны. Он быстро коснулся её руки, и отвернулся, до того, как начал плакать, и зашагал прочь по тропе, и отправился на войну.