Герои
Шрифт:
— Положи обратно.
Дрофд моргал глазами.
— Проку ему от них теперь…
— Они твои что ли? Оставь их у горбушкиного парня, и когда Горбушка вернётся, он сам решит, кому их взять.
— Сам решит, сам и возьмёт, — буркнул Йон, подходя сзади с кольчужным свёртком на плече.
— Может, он и возьмёт. Но уж точно никто из нас. Мы поступим правильно.
Это вызвало пару отрывистых вздохов и нечто, похожее на стон.
— В наше время никто так не рассуждает, вождь, — произнёс Скорри, опираясь на копьё.
— Смотри, как разбогатело всякоё лошьё, типа Хрупкого
— Пока мы хлебаем дерьмище, а злата — хер да маленько, — прорычал Йон.
— Всё что положено — твоё, и я прослежу, чтоб за вчерашнюю работу ты получил злато. Но тела не трогать. Кто хочет быть Хрупким Суттом — идите, клянчите местечко у Гламы Золотого, и обувайте народ целыми днями. — Утроба не понимал, отчего он стал таким колючим. Прежде он забил бы на всё это. Да и сам не раз принимал участие, будучи помоложе. Даже Тридуба смотрел сквозь пальцы, когда ребята обчищали пару-другую трупов. Но он ощетинился, и теперь, когда взялся стоять на своём, уже не мог сдать назад.
— Мы кто? — отрезал он. — Названные, или воры-падальщики?
— Мы бедные, вот мы кто, вождь, — сказал Йон, — и начинаем…
— Да чё за нахуй? — Чудесная выбила монеты из руки Дрофда, разбрасывая их по траве. — Вот когда станешь вождём, Весёлый Йон Кумбер, сможешь делать по-своему. До тех пор мы делаем по-утробиному. Мы названные. Ну, или по крайней мере я — за остальных не ручаюсь. А теперь шевелите жирными жопами, а то скоро будете ныть Союзу о своей бедности.
— Мы вписывались не ради денег, — сказал Вирран, ковыляя с Отцом Мечей на плече.
Йон глянул исподлобья тёмным взором.
— Ты, может и нет, Щелкунчик. А кой-кому из нас время от времени и не худо бы. — Но покачал головой и отошёл, бренча кольчугой. Брак со Скорри переглянулись, пожимая плечами, и последовали за ним.
Чудесная прислонилась к Утробе.
— Порой мне кажется, что чем больше похеру остальным, тем больше ты считаешь должным впрячься.
— Твоё мнение?
— Нельзя заставить весь свет поступать по-твоему.
— Мы поступили правильно, — огрызнулся он.
— А ты не думал, что правильно — просто стараться, чтоб все были живы и счастливы?
Хуже всего, что в её словах есть резон.
— Так вот до чего мы уже дошли?
— Мне казалось, мы всегда где-то тут и были.
Утроба вскинул брови.
— Знаешь что? Твоему муженьку и впрямь не мешало бы малехо поучить тебя уважению.
— Моему хрычу? Да он боится меня почти также как все вы. Пошли! — Она потянула Дрофда за локоть, и дюжина, побрела сквозь пролом в стене быстрым шагом. Ну, настолько быстрым, насколько выдерживали колени Утробы. Неровной тропой, тем же путём, что и пришли сюда, они отправились на север, оставляя Героев Союзу.
Утроба брёл среди осин, жуя ногти на руке — той, которой держит меч. Руку, которой держит щит, он уже сгрыз, считай, до костяшек. Проклятущие заразы — никогда не отрастают вовремя. Он меньше боялся тогда, ночной дорогой в гору на Герои, чем сейчас, идя сообщать Чёрному Доу, что они потеряли холм. Ведь явно не правильно, когда ты боишься врага меньше собственного
вождя? Ему бы хотелось сейчас окружить себя друзьями, но если грозит обвинение, он понесёт вину сам. Решения принимал он.Густо, как трава муравьями, лес кишел людьми. Личные карлы Чёрного Доу — закалённые ветераны с холодной головой, и холодным сердцем, и с охапками всевозможной холодной стали. Иные в латной броне, какую носит Союз, другие с необычным оружием — крючкастым, шипастым и зазубренным, чтобы пронзать металл при ударе, со всеми видами недавно увидевших свет чудовищных приспособлений, без которых на этом свете было бы лучше. Сомнительно, чтобы кто-то их них призадумался, перед тем как ограбить на пару монет мертвеца, как впрочем, и живого.
Утроба прожил бойцом большую часть жизни, но почему-то всё время стеснялся в толпе других таких же. И чем старше становился, тем менее вольготно себя чувствовал. В любой момент его легко могут изобличить как притворщика. С каждым новым утром всё труднее не дать расползтись по швам изношенной храбрости. Он сморщился, когда прикусил мякоть под ногтем и отнял руку ото рта.
— Ведь явно не правильно, — пробормотал он сам себе, — для названного, бояться всего на свете.
— Чего? — Утроба совсем забыл, что рядом Трясучка, так тихо тот двигался.
— Трясучка, ты чего-нибудь боишься?
Тишина, этот его глаз светился, когда солнце проглядывало между ветвей.
— Раньше боялся. Всего на свете.
— Что поменялось?
— Мой глаз выжгли.
Для успокоительной беседы чересчур.
— Да уж, такое меняет взгляды на жизнь.
— Сужает наполовину.
У дороги блеяли какие-то овцы, втиснутые в слишком маленький загончик. Само-собой с фуражировки, то бишь краденые. Хозяйство какого-то невезучего пастуха подчистую сгинет в глотках и вылетит из задниц армии Чёрного Доу. В двух шагах от стада за ширмой из шкур, одна баба забивала их, а ещё трое свежевали, потрошили и развешивали туши. Все, в крови до самых подмышек, делали своё дело и не обращали ни на что ни малейшего внимания.
Двое ребят, наверно только что достигших солдатского возраста, наблюдали. Посмеивались, насколько же тупы эти овцы, раз не имеют понятия о том, что творится за теми шкурами. Они не замечали, что сами в точно таком же загончике, что за ширмой из сказаний, песен и юношеских грёз их поджидает война, ко всему безучастная, по плечи в крови. Утроба навидался всего этого вдоволь. Так за каким-же он до сих пор бекает в своём загоне? Может потому что старый баран тоже не перескочит новую изгородь.
Чёрное знамя Хранителя Севера вкопали в землю возле каких-то увитых плющом развалин, давным-давно сдавшихся на милость леса. Перед ним, на поляне, суетилось ещё больше народа, копытами били привязанные длинной шеренгой кони. Вращалось ножное точило, жужжал металл, сыпались искры. Женщина подбивала колесо телеги. Кузнец, набрав полон рот кольчужных колец, клещами работал над хауберком. Дети мельтешили с бадьями на коромыслах, охапками древок для стрел, мешками, мёртвые ведают с чем. Насилие становится сложным и замысловатым делом, как только дорастает до значимо-крупной величины.