Героическая тема в русском фольклоре

К стр. 487. Бунт Ильи против Владимира

Характерно, что исследователи совершенно не интересовались этим сюжетом. Нет ни одной специально посвященной ему работы. Всев. Миллер считал, что Илья Муромец данной былины — дикий, разнузданный казак. Это дает Миллеру основание датировать былину XVII веком («Отголоски смутного времени в былинах». Очерки, II, с. 265–355). Оба утверждения, как показывает подробный анализ, ошибочны. Миллер посвятил также небольшую заметку стрелянию Ильи по церквам. По мнению Миллера, этот поступок никак не вяжется с «заведомым благочестием Ильи». Источником этого стреляния Миллер считает летописный рассказ об осаде Новгорода Андреем Боголюбским. Один из князей, стреляя в город, попал в икону, отчего все воины будто бы ослепли. Стрелявший назван «муромцем», т. е. из Мурома. Миллер считает, что этот эпизод с соответствующими изменениями был перенесен на Илью Муромца (Этногр. обозр., 1911, № 3/4, с. 177–179). На самом деле стреляние Ильи по церквам идейно связано со всем повествованием и с образом Ильи.

К стр. 507. Илья Муромец и Калин царь

Литература былины о Калине сравнительно очень незначительна. Об этой былине написано меньше, чем, например, о Потыке. Из цикла былин о Калине наибольшим вниманием пользовалась версия, озаглавленная «Камское» или «Мамаево» побоище или «О том, как перевелись витязи на Руси». Такой преимущественный интерес объясняется тем, что былина в этой версии подверглась воздействию церковно-аскетического мировоззрения и учения. Это мировоззрение выдавалось за народное. Впервые эту былину в записи Мея издал в своей «Истории русской литературы» Шевырев (1846) с целью показать, что для русского народа важна и дорога сила «духовная», а не «телесная». Христианская вера важнее воинских подвигов — вот, по Шевыреву, основной смысл былин о татарщине. Последующие ученые недалеко ушли от Шевырева. Орест Миллер ограничился пересказом всех известных ему текстов. По существу эти пересказы представляют собой окарикатуривание былины. Попутно указывается на южнославянские и романо-германские аналогии, правомерность же восточных аналогий, приводившихся Стасовым, отвергается (Илья Муромец и богатырство киевское, с. 688–722). Веселовский посвятил былине «Как перевелись витязи» специальный очерк. Он полагает, что былина повествует о поражении русских при Калке в 1242 году. «Нездешние» враги, о которых говорится в былине, — это, по Веселовскому, «неведомые» враги, т. е. татары. Песня эта — песнь покаяния. «Поражение было судом Божиим над православным людом за его грехи и гордыню» (Южнорусские былины, VII, с. 278). Так, по Веселовскому, определяется смысл песен о татарщине. «Теория» Веселовского в основном была повторена Дашкевичем, даже с той же аргументацией («нездешние» — «неведомые» враги). Наряду с этим Дашкевич приводит и свои собственные аргументы. Он сопоставил былину с летописным рассказом о битве при Калке, искусственно подчеркивая и усиливая общее сходство: так, и в былине, и в летописи битва длится долго, князья выражают самонадеянность и верят в победу и т. д. Эта вера в победу будто бы соответствует хвастовству в былине, за которым следует кара Божия. Поражение русских было карой за самонадеянность и хвастовство — так в изображении Дашкевича выглядит народная мысль летописи и эпоса (К вопросу о происхождении былин. Киевск. универс. известия, 1883, № 3, с. 155–183). Халанский в своей монографии «Великорусские былины киевского цикла» одну главу посвятил Илье Муромцу. В ней, однако, никакой оценки или характеристики народного героя нет. Халанский останавливается только на тех песнях, которые, по его мнению, связаны с легендарно-житийной литературой. Для былины «О том, как перевелись витязи» такую связь установить не удалось. Происхождение этой былины с житийной литературой не связано. Ни в каких житиях никаких следов святого Ильи Муромца нет. Халанский приходит к правильному выводу, что в народном сознании Илья — не святой, а защитник от татар. Если же в некоторых вариантах говорится о мощах Ильи, то это, по мнению Халанского, — позднее, книжное привнесение (Великорусск. былины, с. 94–105). Неоднократно писал о нашей былине Всеволод Миллер. В «Экскурсах» он возводил имя Калина к имени Калуна из «Шах-намэ». От этого мнения он отказался в статье «О былинном царе Калине», которая, однако, не столько касается образа царя Калина, сколько его имени. Всев. Миллер правильно выделил группы былин с Ермаком и с Самсоном, правильно также определил, что отличие версии «Отчего перевелись витязи» от былин об Илье и Калине — только в трактовке конца. Основной Всев. Миллер считает версию «Отчего перевелись витязи», что, как показывает анализ, глубоко ошибочно. Всев. Миллер повторяет мнение, что эта былина изображает битву при Калке. От «калкинского» побоища будто бы произошло имя царя Калина (О былинном царе Калине. Очерки, II, с. 60–68). Против Всеволода Миллера выступил Марков, который пытался доказать, что событие, изображаемое в былине о «Камском побоище», есть неудачный поход новгородцев на Югру в целях покорения Югры и взимания дани. Четвертая новгородская летопись повествует об этом под 1357 годом. С обычными для его школы натяжками, Марков сопоставляет летописный рассказ с былиной в целях доказать, что эти рассказы совпадают. Таким образом, по утверждениям Маркова, ничтожное событие новгородской истории, связанное с взиманием дани, стало предметом национального эпоса. Марков, как и другие, считает основной былину о Камском побоище (Беломорская былина о походе новгородцев в Югру в XIV веке. Сборн. в честь Всев. Миллера, 1900, с. 150–182). Всев. Миллер возражал Маркову, вновь подтверждая и пытаясь дополнительно доказать свою точку зрения на былину о Камском побоище как на отражение битвы при Калке. Особенное значение приписывается тому, что в летописях упоминается о гибели «храбра» (т. е. витязя) Александра Поповича, что, по мнению Миллера, дает основание утверждать, что исконный, древнейший текст песни содержал рассказ о гибели богатырей. (К былинам о Камском побоище. Очерки, II, с. 32–59). В очерке «Былина о Батые» Всев. Миллер останавливается на былине о Василии Игнатьевиче. Миллер заметил несоответствие между запевом о турах, предвещающим гибель Киеву, и концом песни, завершающейся изгнанием татар. Из этого правильного наблюдения делается неправильный вывод, будто содержанием песни первоначально было поражение русских и что когда-то начало соответствовало концу. Когда же сознание непобедимости татар было поколеблено, трагический конец былины был заменен счастливым. Героем был сделан кабацкий пьяница, который с величайшей легкостью побивает татар. «Ожидавшаяся драма разрешилась фарсом». Былина, по мнению Миллера, создалась в чаду винных испарений и отражает низкие, кабацкие вкусы народа (Былина о Батые. Очерки, I, с. 305–327). Наконец, Борис Соколов находит, что былина о гибели богатырей — замечательный пример «идейного сживания светских воинских идеалов с идеалами церковно-религиозными» (О житийных и апокрифических мотивах в былинах. Русск. филологич. вестник, 1916, № 3). Мнение, будто исходным моментом для создания былин была битва при Калке и первоначальное поражение русских, перешло и в советскую науку. «Самое поражение и разгром русских нашли свое воплощение в монументальных образах окаменевших богатырей» (М. О. Скрипиль. РНПТ, I, с. 265).

К стр. 582. Добрыня и Василий Казимирович

Ранее наука полностью игнорировала историческое и патриотическое содержание былины. Главным вопросом считался вопрос о времени ее сложения. Орест Миллер основное внимание обратил на стреляние Добрыни из тяжелого лука. Такое стреляние имеется в древнеиндийском эпосе (Гариванза, Магабгарата, Рамаяна), в эпосе античном (Одиссея), из чего Ор. Миллер заключает об индоевропейской древности этого мотива (Ор. Миллер. Ук. соч., с. 503–520). Марков (Этногр. обозр., 1904, с. 53–59) отождествлял Василия Казимировича нашей былины с летописным новгородским воеводой Василием Казимиром, упоминаемым в летописях под 1471–1481 гг. Он был сторонником новгородского сепаратизма и вел двурушническую политику по отношению к Москве. О нем известно, что он возил дары великому князю московскому Ивану III от Новгорода. Эти поездки с «данью» будто бы и положили, по мнению Маркова, начало былине, в которой русский герой отвозит дань Батыю. Таким образом, Иван III, при котором татарскому игу был нанесен решительный удар, в народном эпосе будто бы превратился в Батыя. Ошибочность точки зрения Маркова была ясна Всев. Миллеру, хотя Миллер и не понимал всей чудовищности ее. Он пишет: «Перелицовка Московского великого князя в татарского царя Батыя мне представляется маловероятной». Всев. Миллер правильно определил, что основным героем былины является не Василий Казимирович, а Добрыня. Так как былина воспевает освобождение от татарского ига, Всев. Миллер полагает, что она сложилась после княжения Ивана III. Он допускает, что Владимир этой былины — Иван Грозный. Наличность новгородского имени — Василия Казимирова, по мнению Всев. Миллера, указывает на новгородский район сложения этой былины (Очерки, II, с. 186–210).

К стр. 600. Некоторые позднейшие былины об отражении татарщины

Можно предполагать, что число песен об отражении татар было больше, чем мы знаем. Сохранились только те песни, которые в идейном отношении наиболее значительны и в художественном наиболее удачны. Наряду с многочисленными и неоднократно записанными песнями имеется некоторое число менее удачных, но все же весьма интересных и показательных песен, имеющихся лишь в единичных записях. Сейчас не всегда можно решить, какие из них относятся к временам татарщины и какие создались позднее. Некоторые из таких песен представляют собой переработку или развитие отдельных эпизодов из классических песен, другие, несомненно, сами весьма древнего происхождения, но по тем или иным причинам не удержались в большом количестве, а дошли лишь в отрывках и имеются в единичных записях.

Данила Игнатьевич и его сын. Данила Игнатьевич на старости уходит в монастырь и вместо себя выставляет своего 12-летнего сына Михаила. Владимир недоволен. Враги не должны знать, что «на Руси богатыри во старости постригаются». На Киев наступает Кудреванко (Калин) с татарами или другие враги. Михаил отправляется на бой, но предварительно заезжает в монастырь к своему старому отцу. Отец призывает его не давать своему сердцу воли и быть осторожным. Михаил забывает о завете отца; он вместе с конем падает в выкопанную татарами яму и попадает в плен, но не сдается и продолжает биться. Конь без седока прибегает в монастырь. Могучий старик бросается на татар. В пылу боя он принимает сына за татарина, но сын называет себя, и боя между отцом и сыном не происходит. Владимир на пиру богато награждает Михаила (См. Кир. III, 39, 41; Рыбн. II. 104; Гильф. 192; Марк. 12, 76; Сок. Белоз. 6; Григ. II, 19, 46, 77, 81, III, 343, 385; Онч. 72, 96; Тих. и Милл. 21, VI, с. 61–67; Милл. 43, 44. 45, 46; Крюк, I, 36, 37). Древнейшим мы должны признать мотив замены старика-отца молодым сыном. Этот мотив был притянут к былинам об отражении татар. Некоторые эпизоды (наступление татар, герой в плену и др.) переносятся почти дословно из былин о Калине. Былина не содержит антагонизма между богатырями и Владимиром. Связь этой былины с циклом былин о Калине рассмотрена в работе В. И. Чичерова «Об этапах развития русского исторического эпоса» (см. Историко-литературный сборник, 1947, с. 3–60).

Алеша Попович и Илья Муромец. Алеша из Ростова отправляется в Киев. Не доезжая до города, он видит, что Киев осажден «неверной ордой». Алеша со своей дружиной напускается на врагов и сметает их. Он мечтает, что слава о нем дойдет до Ильи Муромца: этой славой он дорожит. В Киеве Владимир его расспрашивает, но не зовет Алешу за почестен стол. Алеша уезжает из Киева обратно в Ростов. Слава об Алеше действительно доходит до старого Ильи. Илья едет в Киев и заставляет Владимира вернуть Алешу в Киев и устроить в его честь пир. Владимир это делает и вместе с Апраксой принимает и чествует Алешу. Песня эта известна только в одной записи (Тих. и Милл. 31). Она представляет собой переделку былины «Алеша и Тугарин». Здесь тот же выезд, то же распутье и камень на нем. Но вместо того, чтобы заставить Алешу совершить подвиг змееборства, певец заставляет его совершить более высокий и важный подвиг — подвиг освобождения Киева от татар. Былина явно вызвана стремлением возвысить образ Алеши.

Братья Дородовичи (Королевичи из Крякова). Михаил Дородович видит в поле шатер и входит в него. В шатре лежит тяжело раненный молодец. Молодец рассказывает о том, как порвалась тетива его лука, расшаталось копье, сломалась сабля. Михайло смотрит в подзорную трубу и видит несметное количество татар. Он бросается на татар и прибивает всех до единого. Михаил возвращается к шатру и выспрашивает раненого об отце-матери, чтобы отвезти им поклон. В раненом он узнает старшего брата Федора. Федор умирает от ран. Михаил предает его тело земле и привозит родителям поклон (Аст. II, с. 772; Гильф. 247, 252 и др.). Широкого наступления татар на русскую землю в этой былине нет; центр тяжести ее — в узнавании братьев. Этим определяется балладный характер этой былины.

Алеша и Добрыня. Алеша с Добрыней ночуют в шатре. Проезжает татарин. Добрыня не будит Алешу, а выезжает против татарина один. Но татарин его одолевает и убивает. Утром Алеша видит коня Добрыни без седока. Алеша разыскивает татарина и одолевает его, а Добрыню оживляет при помощи живой и мертвой воды от пролетающего мимо ворона. Добрыня на всю жизнь обещает Алеше благодарность (Марк. 63. См. также Крюкова, I, 31; Марк и Богосл. I, 6). Такого рода песни, в которых богатыри встречают не войско, а отдельных бродящих татар, несомненно историчны и отражают своего рода партизанскую борьбу против насильников.

Татарский полон. Песен, в которых девушка оказывается в татарском плену, чрезвычайно много, но они относятся не к области эпоса, а к области лирической песни и баллады, и здесь не могут быть рассмотрены.

К стр. 609. Микула и Вольга

Некоторые исследователи главное внимание уделяли не Микуле, а Вольге. Ор. Миллер, рассматривая Вольгу как божество охоты, видит в Микуле не реального пахаря, а божество земледелия (Илья Муром., с. 188 и сл.). А. В. Марков видел в нем не языческое божество, а христианского святого — Николая или Миколу (Микола Угодник и святой Николай. СПб., 1892). Всев. Миллер отказывается рассматривать фабулу, а ограничивается вопросом о месте сложения этой былины. Он считает ее новгородской (Очерки, I, с. 166–186). В более поздней работе Всев. Миллер искал происхождение сюжета на Востоке. Он находит источник его в «Александрии», подвергшейся обработке в поэме Низами «Счастье Искандера». Здесь Искандер встречается с прекрасным юношей, пашущим землю. Искандер зовет его с собой, но юноша отказывается. (Очерки, I, с. 443 и сл.). В советское время образ Микулы часто также толковался неправильно. (См. Б. М. Соколов. Русский фольклор. Вып. 1, 1931, с. 35. Здесь Микула рассматривается как кулак). В академическом издании «Русское народное поэтическое творчество» Микула и Вольга рассматриваются не как антагонисты, а как союзники. «Вольга Всеславьевич действует в союзе с Микулой Селяниновичем» (РНПТ, I, с. 202). Былина о Микуле рисует «представителя народа на службе у князя» (там же, с. 189), «Вольга с Микулой благополучно собирают „получку“, и Вольга награждает Микулу» (с. 199). <…>.

К стр. 627. Сухман

Литература, посвященная этой былине, показывает обычную картину поисков в ложном направлении. Искали прежде всего «источники» и видели их либо в литературных произведениях, которым былина будто бы подражала, либо в исторических событиях, искаженно представленных в былине. Орест Миллер определил позднее происхождение этой былины по боярской вотчинно-поместной обстановке, окружающей Владимира. Владимира он сближает с Грозным, видя в нем черты самодурства (Илья Муром., с. 617–619). Халанский (Великорусск. былины, с. 50–57) сопоставляет былину о Сухмане с летописным рассказом о смерти Демьяна Куденевича, который один совершал чудеса храбрости в борьбе с половцами под Переяславлем, но был убит в бою и оплакан князем и народом. Халанский предполагает общий источник для обоих памятников. На самом деле этот рассказ представляет собой совершенно другой сюжет. Демьян Куденевич не кончает самоубийством и не имеет никаких причин для этого. На несостоятельность взглядов Халанского впервые указал П. В. Владимиров (Введ. в ист. русск. литер. Киев, 1896, с. 228–229). К мнению Халанского примкнула А. С. Якуб (К былине о Сухмане. Этногр. обозр., 1904, № 1, с. 43–67). Все, что не совпадает с летописным рассказом, автор считает общеэпическими местами и «позднейшими наслоениями». Эту же точку зрения поддержал П. П. Миндалев, сблизивший летописную повесть о Демьяне Куденевиче и былину о Сухмане с повестью о Меркурии Смоленском (Повесть о Меркурии Смоленском и былевой эпос. Казань, 1913. Отт. из сборника статей, посвященного Д. А. Корсакову). С. Шамбинаго (Исторические переживания в старинах о Сухмане. Сборн., посвященный В. О. Ключевскому. М., 1909, с. 503–516) полностью отрицает теорию Халанского и Якуб. Шамбинаго возводит сибирскую редакцию (представленную одной записью) к литературному источнику, а именно к циклу повестей о Мамаевом побоище, героем которых является Дмитрий Донской. В основе же всех остальных вариантов лежит мотив опалы на победителя. Шамбинаго сближает Сухмана с историческим победителем крымских татар Михаилом Воротынским, который был сожжен Грозным по подозрению в измене. С нашей точки зрения сибирский вариант — вариант дефектный: в нем отсутствует основной конфликт — конфликт между князем и героем. Сухман этой былины нисколько не походит на Дмитрия Донского. Каким образом этот же Дмитрий Донской в других вариантах, по Шамбинаго, оказывается Михаилом Воротынским, остается неясным. Теорию Шамбинаго, утверждавшего связь былины с повестями о Мамаевом побоище, поддержал Борис Соколов (Непра-река в русском эпосе. Изв. ОРЯС, т. XVII, кн. 3), обосновав ее приведением некоторых текстуальных совпадений (разлив реки и др.). Однако эти совпадения доказывают обратное: они проникли из эпоса в литературу, а не наоборот, так как народное содержание повести требовало и народного стиля. Всев. Миллер в отчестве Сухмана «Довмонтьевич» видит следы воспоминаний о псковском князе-герое XIII века Доманте. В остальном же он примыкает к мнению тех, кто относил эту былину к эпохе Грозного (Очерки, III, с. 159–173).

К стр. 642. Данила Ловчанин

Орест Миллер (Илья Муромец и богатырство киевское, с. 619–626, 646–648) отмечает поздний характер былины. Однако это не мешает ему видеть во Владимире в данной былине солнце, только не сияющее, ласковое, а «жгучее, злобное, палящее» (с. 647). Пассивную месть Настасьи он противопоставляет активной мести Кримгильды и отдает в этом отношении предпочтение немецкому эпосу перед русским, не понимая подлинного величия женского образа Василисы. Халанский (Великорусск. былины киевск. цикла, с. 80 и сл.) сопоставил нашу былину с «Повестью о приходе Батыевой рати на Рязань». В этой повести Батый требует себе жену посла рязанского князя Феодора Юрьевича. За отказ он его убивает. При известии об этом его жена Евпраксия вместе с ребенком бросается с терема. Как мы видим, эта героическая повесть не имеет ничего общего с былиной. Повесть — литературный памятник борьбы с татарщиной, в былине же о Даниле Ловчанине татары вообще не фигурируют. Всев. Миллер (Очерки, I, с. 158) сопоставляет нашу былину с библейским сказанием о царе Давиде, отсылающем на войну Урию, чтобы овладеть его женой Вирсавией. В более поздней работе Всев. Миллер поддержал и развил теорию Халанского (там же, с. 316 и сл.). Еще позднее Всев. Миллер (Очерки, II, с. 27–30) возводил Мишату к тысяцкому и советнику Святополка II, Путяте Вышатичу, весьма непопулярному в среде киевской «черни». В 1113 году его двор был разграблен возмущенным народом. Не говоря уже о том, что убиение исторического Путяты народом ни с какой стороны не похоже на казнь эпического Мишаты Владимиром (которая в песне производится лишь в очень редких случаях), изучение былины как целого показывает, что она не могла сложиться в XII веке; она должна была сложиться много позднее. Борис Соколов (Исторические элементы в былине о Даниле Ловчанине. Русск. филологич. вестн., 1910, XIV) сближает Владимира нашей былины с Грозным. Опала на Данилу сопоставляется с опалой на бояр, хотя Данила Ловчанин и не боярин. Сюжет былины будто бы отражает женитьбу Грозного на вдове Василисе Мелентьевой, муж которой был убит опричником, а также брак с Марьей Долгорукой, казненной Грозным на другой день после брака. Образ Василисы Никуличны будто бы возник из смешения образов двух жен Грозного с придачей ей эпического отчества Никуличны. Точно так же путем смешения возник образ Мишаты. В нем будто бы отражен, с одной стороны, дьяк Меньшик Путята, советник Василия III и молодого Ивана IV, а с другой — Малюта Скуратов. Указывается также влияние сказки (поручение убить опасного зверя). Все остальное в былине — эпические «формулы».