Героические были из жизни крымских партизан

И все началось: усиленная боевая партизанская группа с пулеметами и автоматами заранее подошла на подступы к главной магистрали.

Выстроенные в три ряда, накрытые брезентами, автомашины врага готовились к движению.

По команде водители нажали на стартеры, и земля заходила ходуном — до того мощно сотрясала ее почти сотня дизель-моторов.

И никто из немецкой охраны даже не подумал посмотреть на небо, прислушаться к тому далекому ровному гулу, что надвигался со стороны Чатыр-Дага.

Наши летчики сразу же обнаружили колонну, и — пошло! Заход за заходом, а партизаны под бешеный ад взрывов ползком подбирались непосредственно к магистрали.

Не успели самолеты отбомбиться, а уцелевшие машины рассредоточиться, как по ошалелым фашистам ударило партизанское оружие.

Колонну начисто сожгли, разгромили. Это была хорошая работа, Севастопольская.

— Да, у евпаторийцев отлично получилось, — подтвердил я. — Выкладывай свой план, Михаил Андреевич.

Он был обдуман до конца, требовался лишь радист, да «добро» штаба фронта.

Я у Северского. Срочно зашифровали донесения и по радио в штаб — к маршалу Буденному.

Ответ был краток: действуйте, авиация будет!

…Чердачное перекрытие, пахнет солью, мышами, прелым зерном. В середине, под сушильной трубой, лежит молоденький солдат-радист, прикрыв ватником рацию. В углу, сдавленном железной крышей, вытянулся Иван Иванович Суполкин. Он всматривается в маленькие светлячки сигнализации, которые беспорядочно разбросаны меж путями. За станцией в мглистой дымке чувствуется затемненный городок, недалеко силуэт водокачки.

У входной лестницы сидит Дуся, грызет семечки, автомат на могучих коленях.

В огромной заброшенной пустоши поют сверчки, и под легким сквозняком дрожит вырванный из крыши железный лист. А за стенами пакгауза, в котором притаились партизаны, идет своя, тревожная жизнь прифронтовой станции. Кричит маневровый паровозик, сигналят водители машин, кое-где копошатся солдаты, под командой разгружая из вагона что-то тяжелое, а на западе стеной стоит полыхающее зарево и слышны мощные вздохи кипящего в огне фронта.

Чьи-то шаги приближаются к пакгаузу. Дуся сжала автомат, сгибаясь всем корпусом, всматривалась в темноту.

— Тома? — тихо спросила она.

— Я, я… — Запыхавшийся румын поднимался по ветхой лестнице.

Общими усилиями довольно точно разобрались в том, что увидел Тома за несколько часов разведки. А увидел он многое… На станции стояли эшелоны с пушками, снарядами, солдатами. Здесь, оказывается, новый основной пункт разгрузки всего того, что прибывало для немецких войск, воюющих под Севастополем, — ближе к фронту поезда не шли. Конечно, полно зенитных установок, но не так много, да и стоят пушки на видном месте.

Молодой радист данные отстучал прямо в штаб ВВС Северо-Кавказского фронта.

Партизаны ждали решающей минуты. Дуся подошла к Ивану, вложила застывшие от напряжения пальцы в широкую ладонь товарища и застыла.

Тома съежился, потом ревниво сказал:

— Мои руки кипяток, Дуся.

— Иди к нам, слышишь? — позвала Дуся, притянула к себе маленького румына.

— …Самолеты в пути, через десять минут будут над нами, — доложил радист.

— Разойдись, быть подальше друг от друга! — приказал Иван Иванович.

С востока нарастал неумолимый гул. Рев моторов полностью заполнил безбрежную темноту.

От горячих взрывов пакгауз задвигался и осел.

— Иван! Я боюсь! — крикнула Дуся, бросившись к нему.

— Дура! — Иван выругался и прижал к себе храбрую партизанку, впервые испытывающую бомбежку.

На крышу с грохотом что-то падало, дрожали железные листы.

В нескольких метрах от здания вспыхнул огонь, стало видно как днем.

Горел эшелон со снарядами, угол пакгауза отвалился.

Самолеты улетели, но рвались снаряды, и все били и били зенитки — с перепугу, наверное.

В дыму, под все еще рвущиеся снаряды, дождались рассвета. В четыре часа утра связались с пунктом наведения штаба ВВС; оттуда потребовали точного доклада о результате бомбоудара.

Все хорошо стало видно — дым рассеялся. Горел какой-то склад, станция казалась полностью вымершей. Водокачка свалена набок, на путях каменные глыбы, груды горелых вагонов. Поперек линий лежит паровозик, загораживая выезд на Симферополь.

Истошно воя сиренами, к разбитой станции подскочили санитарные машины, по всему — румынские. Поглядывая на небо, санитары извлекали из вагонов раненых.

По щербатым, с вывернутыми камнями платформам в паническом ужасе шныряли железнодорожники.

Волна за волной шли к станции грузовики. На развороченной, пропахшей дымом и гарью земле появились немецкие и румынские саперы. Под крик офицеров начались срочные восстановительные работы. До вечера расшвыряли с путей разбитые вагоны. Прошел первый маневровый паровоз.

Фронт приказал оставаться на месте, ждать следующего вечера.

Тома стряхнул с себя пыль, причепурился, простился с товарищами и ушел на разведку.

Целый день стучали кирки, шипели сварочные аппараты. Откуда-то привезли огромный подъемный кран и подняли лежащий поперек рельсов паровозик.

Иван Иванович сплюнул:

— Гады, моторные, вишь как скоро все налаживают!

— Умеют, — добавила Дуся.

— Мы им еще покажем.

Долго тянулся день, что-то подзадержался Тома Апостол. Дуся нервничала.

— Пойду поищу, — сказала Дуся.

Иван задержал ее руку:

— Может, сам придет.

— Иван, ты же понимаешь — не боюсь, это же не под бомбежкой, тут я в собственной карете, не впервые. Надо все вызнать. Там, — кивнула на радиста, — ждут.

— Иди, Дуся.

И она ушла. Проходило время, Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, клял себя на чем свет стоит: «Эх, напрасно я ее отпустил: чувствовал же — быть беде».

Потемнело, раздались — наконец-то! — шаги.