Героические были из жизни крымских партизан

— Крим — во! — воскликнул Тома.

Спаи вытащил кисет:

— Закурим, солдат?

— Хорошо! — Тома отдал карабин Лели и с охотой крутил большую цигарку. Только было прикурил, как из-за куста вышел вооруженный человек — Михаил Самойленко.

Тома побелел, но выучка все же сказалась: бросился к карабину.

Лели винтовку прижал к себе:

— Тебе она ни к чему, солдат.

Тома стоял как пригвожденный, глухо спросил:

— Ппарти…зааан?

— Спокойно. — Самойленко обшарил его карманы — на всякий случай взял из рук Лели карабин: — Все в норме, Володя! Иди к себе, а у нас путь не близкий.

Тома было бросился за лакским председателем.

— Стой! — приказал Самойленко, оценивающе осмотрел щуплую фигуру румынского ефрейтора, пришибленного неожиданным поворотом своей солдатской судьбы.

Тома от испуга потерял дар речи.

Николай Спаи старался его успокоить: ничего с тобой не случится, останешься целехоньким, но Тома перестал даже понимать по-гречески и только со страхом смотрел на Самойленко.

На первый взгляд Михаил Федорович холодный и строгий. Только те, кто съел с ним, как говорят, пуд соли, знали его доброе сердце.

Не ахти каким ходоком оказался румынский ефрейтор, уже через несколько километров он стал задыхаться, но боялся признаться и безропотно шагал за широкой спиной «домнуле» — он принимал Самойленко за важного партизанского офицера.

Вскарабкались на крутой Кермен. Самойленко снял с плеча карабин Апостола, сказал Спаи:

— Пора подзаправиться чем бог послал.

Дядя Коля ловко развел очаг, в котелке разогрел баранину; буханку лакского хлеба разломил на три равных куска.

— Садись. — Самойленко подозвал к огню румына.

Тома нерешительно топтался на одном месте.

— Ну, кому сказано!

— Домнуле… офицер… Тома — сольдат…

— Я не офицер, а товарищ командир, если хочешь. Садись, раз приглашаю, сказано же… Что, десять раз повторять?

Тома уловил в голосе Самойленко доброжелательные нотки, осторожно присел бочком, улыбнулся:

— Туариш… Тома — туариш…

— Ишь, еще один товарищ отыскался, — хмыкнул Самойленко, протянул румыну ложку, сказал: — Рубай — ешь, значит!

…Тропа сужалась, а ледяной ветер косо сек усталых путников. Короткая желтая куртка и беретик не грели ефрейтора Тома Апостола, ом весь посинел, мелко стучали у него зубы.

— «Язык» может дать дуба, — забеспокоился Спаи.

Самойленко неожиданно сбросил с плеч плащ-палатку, отдал Тома:

— Укутайся!

Ошеломленный румын испуганно уставился на «домнуле», который стоял перед ним в одной лишь стеганой курточке.

Тропа оборвалась перед буйной Качи. Летом речушка тихая, мелкая, как говорят, воробью по колено. Зато сейчас шумит, бурлит, пенится, прет такая силища, что и на ногах удержаться можно лишь опытному ходоку.

Никакой переправы, и Тома смотрел с ужасом на водяную кипень, особенно потрясло его то, что делал сейчас «домнуле» Самойленко, который, стоя под ледяным ветром, в один миг сбросил с себя одежду и остался нагим.

— Раздеться! — приказал он румыну.

Тома уже ничего не соображал, и руки его двигались автоматически. Разделся — маленький, тощенький, с одним лишь животным страхом в глазах.

В воду толкнул его Спаи. Обожгло, конвульсивно сжалось дрожащее тело. Спаи волочил его за собой и буквально вынес на тот берег, а потом снова пошел в воду — за одеждой. Возвращается, высоко подняв узел, смеется, а мускулистое тело жаром пылает. Ну и силен!

Самойленко ловко растирал себя от кончиков пальцев до мочек ушей и требовал этого же от Тома.

Сильное тело Михаила Федоровича раскраснелось. Он быстро оделся и побежал к Тома, который уже на все, в том числе и на собственную жизнь, давно махнул рукой. И если еще шевелился, то только от страха: не вызвать бы гнев «домнуле».

Самойленко бросил румына на плащ-палатку, растянутую на снегу, стал приводить в чувство. Его цепкие руки растирали остывающее тело «языка», и Тома исподволь стал ощущать, как блаженное тепло обволакивает его со всех сторон.

Он увидел глаза «домнуле». Ничего страшного в них не было. И что-то новое, никогда не изведанное, рождалось в сердце маленького румынского парикмахера.

Собрав запас русских слов, которые каким-то чудом отпечатались в его памяти, он крикнул:

— Гитлер — сволош! Антонеску — гав, гав!.. Я — туариш Тома Апостол.

Дали ему пару глотков спирта, еще раз покормили, напоили кипятком.

— А теперь марш! — приказал Самойленко.

— Марш-марш, туариш Тома! — Апостол пытался шагать в ногу с «домнуле», который совсем ему теперь был не страшен.

Тома был наблюдательным и многое смог рассказать в нашем штабе. То, что он рассказал нам, имело значение не только для партизанского движения, но и для Севастополя.

Как быть с ним? — ломали мы голову… Решили оставить его в Бахчисарайском отряде под негласным надзором партизана Николая Спаи, который считал своего подопечного преданным нашему делу человеком. Однажды произошел случай, который высоко поднял румына в глазах всех бахчисарайцев.

Охотники убили оленя. За мясом послали пожилого партизана Шмелева и, по настоянию комиссара Черного, в напарники ему определили Апостола.

Те прибыли к охотникам, нагрузились мясом — и айда в отряд. Тома отстал от Шмелева и заблудился.

Сбежал?

Комиссар отрицал:

— Куда он денется. Может, он впервые человеком себя почувствовал.

— Дьявол его знает, — сомневался Михаил Самойленко, который во всех случаях жизни ничего не принимал на веру.

Искали румына долго, изнервничался Николай Спаи… К вечеру следующего дня он оглашенно закричал:

— Ползет наш Тома, собственной персоной!

Тома плакал, оленья ляжка, которую он нес, окончательно доконала его. На четвереньках карабкался по горам, кричал. Он не бросил груз, приполз. Несколько раз повторял:

— Туариш Тома удирать не делал…

В марте 1942 года, в дни самого отчаянного голода, там, под стенами Севастополя, в рядах врага наметились кое-какие перемены. И они касались пока лишь румынских частей, усталых от бесконечных атак, от застоя, от того, что не всегда желудки солдат были наполнены даже самой неприхотливой едой.

В горных селах, прилегающих к линии фронта, можно было обнаружить бродячие «команды» румынских солдат. Они под всяческими предлогами требовали у старост продукты, вино, табак, настаивали на ночевке. Поначалу их принимали за представителей румынских подразделений, но попозже немцы издали специальный приказ о таких «командах», и румын бродячих начали повсеместно и беспощадно преследовать.