Героический эпос народов СССР. Том второй

— О, что это случилось с моим господином? — удивилась Гюль-Ширин.

— Милая Гюль-Ширин! Я поняла, что с ним происходит. Этот пройдоха Косе небось оклеветал меня и Овеза, — ответила Агаюнус. Едва она сказала это, как Овез залился слезами.

— Овез, дорогой мой! Не грусти. Пускай он идет с ними, пускай он выпьет чаю, покурит кальян. Пусть остынет его гнев, пройдет обида. Вот потом мы и скажем свое слово. Мы все объясним ему.

Как спешился Гёроглы и вошел в мейхане, так обуял его гнев. Не вскипел еще чайник, а он уже приказал налить чаю. Не успел еще погаснуть огонь в кальяне, а он уже вновь велел приготовить себе кальян.

… О ком теперь пойдет рассказ? Об Агаюнус.

Она вернулась на женскую половину, сняла нарядные одежды, надела старое платье, распустила волосы, взяла за руку Овеза и Гюль-Ширин и повела их к мейхане. Но она не вошла, а с гордым видом остановилась у порога.

Гёроглы косо взглянул на них и увидел, что трое плачут — слезы ручьем льются. Агаюнус, держа Гюль-Ширин и Овеза за руки, обратилась к Гёроглы с песней.

"Милый мой, хан Чандыбиля, Гёроглы, Разве твое дитя не мое дитя? В горькой разлуке страдаю я целый год, Разве твое дитя не мое дитя? Долгий год прошел — несчастлива моя жизнь, Долго я плачу — ослепли глаза от слез, Овез говорит мне "мать", мне он как сын родной, Разве твое дитя не мое дитя? Словам подлого труса не верь, Гёроглы! Удалому джигиту службу свою сослужи. Не будь Овеза, разорена была бы твоя страна. Разве твое дитя не мое дитя? Подлость совершили сорок игидов твоих. Говоря "Мой отец", Овез страну твою сохранил, Сыновний свой долг исполнил он, хлеб-соль оправдал, Разве твое дитя не мое дитя? Не достигли бога мольбы мои, От стенаний и плача истерзано сердце мое, Это несчастная Агаюнус говорит: Разве твое дитя не мое дитя?"

… Пропела она, и все трое ушли. Гёроглы подумал, глядя им вслед; "Этот пройдоха Косе, никак, заставил воду в гору течь". Подошел к очагу, покурил, но джигитам кальяна не дал, сам выбил огонь, отряхнул полы халата и вышел из мейхане.

Когда Гёроглы ушел, джигиты заговорили:

— Ну, вот, Косе! Посмеешься теперь над самим собой.

— А в чем дело?

— Ты что — не понимаешь, что теперь будет? Ведь Гёроглы придет к ним, Агаюнус и Овез будут сидеть и плакать, а его сестра Гюль-Ширин расскажет ему все, как было. Он вернется сюда и всех нас изрубит своей саблей!

— Мы тогда хотели бежать, а ты нас отговорил…

— Не тревожьтесь, джигиты! — успокаивает их Косе.

— Не тревожьтесь? Ты надеешься остаться в живых?

Тут и на Косе напал страх. Он задумался.

— Джигиты, не запугивайте меня. Бегством нам не спастись. Агаюнус ведь женщина умная. Она не станет гневаться по пустякам. Она и Гёроглы успокоит. Вот увидите — если Гёроглы вернется сюда вместе с Овезом, то нам не грозит ни смерть, ни мучения. Если он появится один, тогда нам не спастись…

А Гёроглы пришел в свой дом. Овез сидел и плакал, плакала и Агаюнус. Гюль-Ширин все рассказала о проделках Косе и джигитов. Гёроглы пришел в ярость, рассвирепел, весь напрягся, и усы топорщились, как пики.

— Так-то отплатили мне мои джигиты за мою доброту, за все, что я делал для них! Всем им дам попробовать моей сабли!

— Сядь, успокойся! Ты задумал убить своих сорок джигитов, а потом будешь искать новых сорок?

— Разве трудно найти сорок нахлебников?

— Сядь! Откуда ты знаешь, что новые будут лучше этих?

Гёроглы опустился на землю.

— Ох, Гёроглы! Мало ли что бывает на свете, мало ли кто что скажет. Не стоит гневаться из-за этого. Джигиты твои, к которым ты привык, лучше других. Ступай к себе в мейхане. И не буйствуй во время чаепития и курения, — сказала Агаюнус.

И отправила с ним Овеза.

Джигиты сидели в страхе и ждали решения своей участи. И вот появился Гёроглы, с ним был и Овез. И поэтому джигиты немного успокоились.

Гёроглы вошел и сел, рядом с ним сел Овез. Все молчали — никто не промолвил ни слова. Гёроглы понял, джигиты боятся — вдруг он накинется на них. "Не буду пугать их, пусть успокоятся!" — подумал он. С грустью вспомнил Гёроглы все, что случилось, одиночество свое вспомнил, взял в руки саз и обратился к джигитам с песней.

"Если джигиту трудное дело грозит. Брат удалой, храбрец необходим ему, Против разлуки, против жестокой судьбы С другом надежным, как лев, должен он быть. Ящерица — драконом себя зовет. Каждая тварь себя чудовищем мнит, Но молчалив и кроток истинный дракон, Чтоб быть осторожным — разумным должно быть. Муха думает, — я никогда не умру, Я ведь не сею, не жну и не устаю, Одинокий молвит, — я никогда не смеюсь, Брат — удалой храбрец — должен с ним быть, Плот в долгих скитаниях узнает цену воды, Цену доброму молодцу знает народ, Цену народа знает раб. На глазах Благочестивого юноши слезы должны быть. Слово джигита — его нерушимый закон, Храброму джигиту смерть в бою не страшна, Окровавленные головы после сечь К седлу джигита привязаны должны быть. Резвый и сильный нужен джигиту скакун, Радостно сердцу видеть такого коня, Надо, чтоб у любимой черные кудри вились, Брови у ней словно калам должны быть. Меня называют разно, — имя мое Гёроглы, Кто не знает имя свое — собачий сын, Я сын бека, я прирожденный джигит, Пятеро врагов против меня должны быть".

Когда он допел песню, Косе понял, что они избежали не только смерти, но и страданий.

— О Гёроглы, ты так говоришь с нами, это оскорбляет нас.

— А что, разве мне нельзя оскорблять вас, Косе?

— А что ж приключилось, что ты хочешь оскорбить нас?

— Ты что же — хотел сделать что-нибудь похуже? Мало ты издевался над ними, бросая в ворота камни?

— О Гёроглы, да ведь ты ничего не знаешь. И они тоже ничего не знают. Они ведь были в крепости и ни о чем не ведали. Один человек в поле сообщил нам о тебе скорбную весть. Вот мы и решили пойти к твоим любимым, посоветоваться с ними, обсудить все вместе. Если ты погиб, то попытаться получить твое тело: а если жив, то разузнать, где же ты находишься. Только за этим мы и пришли к воротам. А они не захотели открыть, и зло нас взяло — мы и начали бросать в ворота камни.

— Негоже ломать хорошие ворота, Косе!

— Гёроглы, ну что ты все твердишь об этих воротах. Да за пять золотых сделают ворота получше, чем те.

— Сделают! Конечно, сделают… Да не в этом дело. Вся беда в том, что вы ничего не умеете ценить! — ответил Гёроглы и обратился к ним с песней.

"Не стоит просить ворону петь, как соловей, О ценности розы что она может знать! Дикая птица, что вечно бродит в степи, О ценности озера что она может знать! Кто не сеет, не проводит на поле межи, Кто гостю на скатерти не предлагает хлеб, Кто жала пчелиного в коже не имел, — О ценности меда что он может знать. Если в крепости каждый сам себе голова, Если междоусобье раздирает страну, Если у человека веры нет в груди, О ценности покровителя-пира что он может знать. Кто горечи не знал и сладости не знал, Кто только покупал и сам не торговал, Кто, умирая от жажды, не лежал на песке, О ценности воды что он может знать. Кто не смог совершенным джигитом стать, Кому неизвестны слезы, улыбка чужда. Кто сам не разумеет ценности своей, О ценности других, что он может знать. В эту обитель праха пришел Гёроглы, Двуличия и лжи нету в его словах. Кто понаслышке знает искусство войны, О ценности воина что он может знать!"

Едва он допел песню, как Овез молвил:

— О мой господин! Не упрекай их больше. Ступай к Агаюнус-апа, она ждет тебя.

И просветлел лицом Гёроглы — простил джигитов. Радостный и веселый, отправился он к своей пери. Обнял ее… Что дальше, сам знаешь.

… Не всякому дано совершить такие подвиги и добиться своей цели!

Калевипоэг. Эстонский героический эпос

Запев

'Калевипоэг'. Худ. К. Лухтейн

Дай мне каннеле, Ванемуйне! Песнь в уме моем созрела. О старинных поколеньях Повесть дать хочу я миру. Громче вы, голоса живые, Пойте в недрах сокровенных, В золотых глубинах сердца О деяньях незабвенных! Выйди из волн прозрачных Эндлы, Дочь седого песнопевца, Заплетающая косы Перед зеркалом озерным. Поднимайтесь дружно, тени древних Витязей и чародеев, Оживайте, вереницы Калевитян величавых! Полетим мы в страну полудня, Повернем оттоль на север, Где побеги их, как вереск, Где их отпрыск на чужбине. Все, что взял я на отчем поле, Что собрал с чужой полоски, Все, что принес мне буйный ветер, Прикатили волны моря, Все, что берег в себе я долго, В глубине души лелеял, На орлиных гордых скалах Укрывал крылом от бури, — Все звенеть я заставил в песне Для чужих людей далеких. А весны моей любимцы Беспробудно спят в могиле. И мои соловьиные трели, Кукования печали, Зовы жаждущего духа Не дойдут до слуха мертвых. Буду я грустно и одиноко Плакать звонкою кукушкой, Буду на лугу широком Петь, покуда не погибну.