Герой поневоле

– Вот это жо-о-о…лтая машина. Вот это Жооорик мой сосед!

Павлику захотелось под землю провалиться, он понимал, это про него, потому что он толстый. Герой, которого он придумал для романа, повернулся бы и сказал что-то дерзкое или навалял всем, Павлик же сделал вид, что высказывание к нему не относится, он надеялся, что обидчики оставят его в покое, подумают, что он не струсил, а просто не понял…

– Жиробас, – повторил Агоп еще по-детски писклявым голосом.

– Жиробус-автобус! – басом поддержал его Пис.

Пис напоминал помоечного кота, который болел в детстве да так и не выздоровел. В свои пятнадцать Пис два раза оставался на второй год, собирал окурки, нюхал клей.

– Жиробус, деньги есть? Надо на сигареты… Эй, ты оборзел? А ну повернулся, с тобой разговаривают, плесень!

Павлика бросило в жар, он на полминуты оцепенел, пытаясь найти верное решение. Продолжать делать вид, что ничего не происходит? Послать обидчиков подальше? Отец Писа – уголовник, сам Пис на учете в милиции, он может и ножом пырнуть…

– Петушара!

Под гогот приятелей Пис имитировал петушиную песню.

Кто-то толкнул в спину, Павлик по инерции отскочил на два шага и обернулся. Их было трое: заводила Пис, Агоп и пухлый Остап, которого они мучили, когда под рукой не было других жертв. Наступали они строем, с гаденькими улыбочками, в глазах светился азарт псов, загоняющих зайца. Они рассчитывали, что Павлик или отдаст деньги, или побежит, и тогда под улюлюканье они его погонят, забрасывая камнями.

Павлик не побежал. Он понимал, что если побежит сейчас, то бежать придется всю жизнь. Потому он поправил сумку, переброшенную через плечо, и уставился в упор на Писа, вложив во взгляд всю свою ненависть, чем привел обидчиков в замешательство.

Улыбочка сползла с потрескавшихся губ Писа, одутловатое лицо побелело от гнева, слезящиеся глазки распахнулись, он шагнул к Павлику, отхаркнул мокроту и плюнул на его новенькие джинсы.

Пис думал, что загоняет зайца, но ошибся. Если сравнивать Павлика с каким-то зверем, то это слоненок, который мирно пасется и никого не трогает. Все привыкли бросать в него камни, корчить ему рожи, бить его палкой, он так забавно замирает и машет ушами! Толпа снова собралась, чтобы потешиться, мальчишка замахнулся, швырнул ком грязи, и произошло невиданное: слоненок вострубил и устремился на обидчиков, сметая все на своем пути.

Павлик не понял, что с ним случилось – нахлынула ярость, мир сделался алым, небо почернело и опустилось. Наверное, он кричал. Наверное, Пис давал сдачи. Наверное, ему помогали приятели, Павлик этого не видел, им овладело бешеное желание прекратить, растоптать, уничтожить, стереть в порошок.

Он пришел в себя, осмотрел поле боя и ужаснулся. Неподвижный Пис валялся лицом в асфальт, Агоп корчился в стороне, закрывая разбитое лицо, спугнутая третьеклассница отбежала в сторону и вытянула шею, как цыпленок в опасности. Остап куда-то делся.

Вокруг валялись книги, смятые тетради, карандаши и ручки… Выпавшие из разрезанной сумки. Недалеко от Писа лежал перочинный нож. С порезанного предплечья капала кровь, но боли Павел не чувствовал. Рана была неглубокой, можно считать ее царапиной.

«Главное, чтоб дома не заметили. Надо проскользнуть мимо бабушки в ванную, помыть руку и заклеить, – думал он, собирая книги и тетради. – Сумку зашить самому».

Рассказывать родителям, а тем более младшей сестре о травле в школе было особенно стыдно, они-то его плесенью не считают, даже гордятся им иногда.

Подъехал автобус, распахнул дверцы, впуская двух старушек с авоськами. Павлик, зажимая руку, взобрался по ступенькам. Он вышел на своей остановке. Его колотило будто в лихорадке, зубы отбивали дробь, потому он решил успокоиться прежде, чем идти домой. Спустился по насыпи под одинокий орешник, что возле колхозного поля, сел, опершись о ствол, закрыл глаза.

А что если Пис мертв или покалечен? Что если у Агопа сломана шея?

Воображение рисовало картины одну ужаснее другой, кружилась голова, тошнило, трясло так, что стучали зубы. Теперь точно хана, Пис и его банда прохода не дадут.

Дома, к счастью, никого не было, Павлик зализал раны, заштопал сумку, разогрел себе приготовленный бабушкой борщ, придвинул тарелку с гренками, съел одну, потом вторую… Подумал, что от них толстеют. Напомнил себе, что качаться и худеть собрался летом, а сейчас апрель, значит, пока можно есть. И слопал все, заедая бессилие и отвращение к себе.

***

Бежево-серая туша школы громоздилось, довлела, надвигалась на Павлика айсбергом на «Титаник». Каждый день он открывал деревянную дверь и попадал в киллхаус, бежал по заминированному полю, плыл по реке, кишащей крокодилами. Его нанизывало на шипы, резало осколками, съедали крокодилы, но к вечеру он воскресал, чтобы завтра снова открыть дверь и умереть.

Он тысячи раз задавался вопросом, почему это происходит именно с ним? И отвечал, что он не такой. Он плох, смешон и ничтожен в глазах ровесников. И осознание заставляло окукливаться, отгораживаться от действительности в придуманных мирах.

Павлик семенил к школе, как загипнотизированный кролик – в пасть удава.

Сегодня особенно тошно, потому что Пис ему точно не простит унижение, и если раньше все ограничивалось плевками и подшучиванием, то теперь начнется настоящая травля.

Задребезжал звонок на урок, утонул в визге мелкоты, ринувшейся в школу. Павлик специально опаздывал, чтобы не встретиться с обидчиками в школьном дворе. Первый урок – алгебра, сегодня контрольная. Может, лучше вообще не идти? Сказать, что на автобус опоздал? Нет, математичка маме нажалуется, дома насмерть запилят.

Павлик потанцевал на тряпке у входа, вытирая ноги, наконец переступил порог, потоптался возле расписания. Прошло минут пять урока, можно идти. Математичка посмотрит волком, может, отчитает, но пустит в класс.

Воровато оглядевшись, Павлик рванул на второй этаж. Кабинет математики находился в середине коридора, прямо возле лестницы. Павлик сперва влетел в кабинет и только потом постучал.

– Извините, можно? – стараясь справиться с дыханием, проговорил он, замирая под взглядами одноклассников, прижал к бедру зашитую сумку.

Если смотреть на математичку сзади, она как толстая бабка: задница на два стула, руки-колбасы, ноги-колонны, серые волосы собраны в гульку. Поворачивается – а на лицо как старшеклассница. Павлик думал, что она начнет отчитывать, но нет, вроде даже как обрадовалась:

– Проходи, Горский! Но чтоб в последний раз!

Борька подумал, что Павлика не будет, и пересел со второй парты на третью первого ряда, к Димке-молчуну, чтоб удобнее было списывать у Ань-Тань, сидящих позади. Ань-Тань Борьку жалели и даже давали списывать, хотя чаще он сам справлялся. Если сесть перед ним, будет один вариант, и трояк обеспечен, на большее Павлик не рассчитывал, потому что после драки его трясло весь вечер, и он не подготовился к контрольной, а тема была сложная – арифметическая прогрессия.