Герой поневоле
Шрифт:
– Тебе нужно в больницу, у тебя сотрясение мозга.
– Не пойду, моя бабушка – медсестра. Лучше поеду домой.
– Ты из Штурмового? Как ты поедешь? А если упадешь по дороге?
– Вы правы, если у меня внутричерепная гематома, она может проявиться и через десять часов, и прямо сейчас. Вам незачем брать на себя ответственность, мне – ехать в больницу. Позвоните, пожалуйста, соседям, они позовут бабушку, которая меня заберет.
– Это выход, – кивнула завуч, почесала бровь, посмотрела на меня с удивлением.
Если уж я принял их правила, нужно говорить и вести себя соответственно возрасту. Угораздило
Мозг, как обычно в стрессовых ситуациях, растекся мыслью по древу, и я только с третьего раза услышал, что медсестра просит у меня телефонный номер. Когда-то я наизусть знал два номера: соседа Вальки и бабушки по отцу. Вспомню ли?
Номер друга Валентина так впечатался в память, что я произнес его без запинки, завуч отправилась звонить, медсестра осталась со мной. Действие оттеснило страх, что меня скоро не станет, и я ввязался в игру, понемногу начиная воспринимать ее как реальность. Пока моя реальность ограничивалась кабинетом медсестры, за которым раскинулся забытый, но неизведанный мир, где можно позвонить бабушкам, и они ответят. Где отец жив, и ему меньше, чем было мне в момент катастрофы. Где моя сестра пока еще примерная восьмиклассница, а не конченная наркоманка. Оля… Оля только научилась уверенно стоять на ногах, ей меньше, чем нашему сыну. Деды… Оба моих деда тоже живы.
Реальность, где я никогда не женюсь на однокласснице Леночке и, возможно, от Оли не родится Лев, будут другие дети…
Стоп! Я уже начинаю жить и перестраивать свою жизнь, хотя гораздо важнее ухватиться за что-то настоящее, чтобы не сойти с ума. Осталось найти это настоящее в мире, где у меня нет опор и поддержки… Или есть? Или я так думал тогда, потому что был подростком?
Бабушка сделала невозможное и прилетела через десять минут. Невозможное – нашла машину, потому что пострадавшего с сотрясением нельзя везти на автобусе. Дверь распахнулась, ударившись о стену, она ворвалась в кабинет и устремилась ко мне, сметая медсестру.
Я оторопел. Ощущение было, словно мне явился оживший мертвец, который настроен мстить за то, что я не приехал из Канады на похороны. Сейчас ей шестьдесят один, она еще не хромает и даже бегает. В детстве я понятия не имел, что есть объяснение ее гиперопеке, желанию все держать под контролем, просто-напросто она – еврейская бабушка.
Бабушка Валя села на кушетку, поочередно оттянула мне веки, заглянула в глаза, шершавыми пальцами ощупала шишку на моем лбу, пошевелила смоляными бровями. Волосы у нее поседели полностью, а брови остались, как у молодой, черными, мои брови тоже не признавали возраст, это передалось от нее. От бабушки пахло жареными оладьями… Хотя нет, оладьи жарила Оля, бабушке нужно было «кормить трех мужиков», и она обходилась гренками из хлеба, обваленного в яйце.
Когда оцепенение прошло, я встал и обнял ее – не стал сдерживать порыв. Ком в горле мешал дышать. Я похоронил ее и оплакал, она
ушла, не простив меня, и вот она живая, теплая, я могу все исправить.Теперь оцепенела она, потому что я-Павлик не был склонен к телячьим нежностям.
– Не беспокойся, – утешил я. – Все образуется, ты же знаешь, что лобная кость очень прочная, я ж не виском ударился, может, нет никакого сотрясения.
Она будто бы меня не слышала, суетилась, квохтала надо мной. Заставила медсестру «чем-нибудь помазать гематому», и мой лоб вокруг шишки украсила йодная сетка.
– Что ж ты такой неуклюжий у нас? Шагу ступить не можешь, чтобы не убиться, – приговаривала она. – Голова как, болит?
– Немного кружится.
– Это нехорошо. Не тошнит?
– Есть немного.
– Идти сможешь? – она принялась расхаживать по кабинету, игнорируя медсестру. – Где ж ты так убился-то?
– Смогу. Идти – смогу. Пошли.
– Лучше держись за меня.
Я обнял ее за широкую талию и побрел следом, поблагодарил медсестру и задумался над тем, как себя вести, чтоб родители не обнаружили подмену. У меня поставленная речь состоявшегося мужчины, колоссальный словарный запас и жизненный опыт больший, чем у родителей вместе взятых…
Вернулись мысли, что этого не может быть и сон вместе со мной скоро закончится. Если я продолжаю существовать так долго, то… что? Есть загробный мир? Или я попал в сансару, в век сурка, где ничего нельзя исправить, и после смерти каждый раз буду возвращаться в девяностые? Или наоборот, меня вернули, чтобы я что-то важное сделал по-другому.
Но почему меня? Почему сюда? В рабочий поселок, в бедную семью? Разве не было бы больше пользы, если бы мое сознание переселили в, например, Горбачева? Или в Ельцина?
«Семерку» Васьки-соседа, Валькиного отца, я узнал. А еще узнал своего давнего обидчика Писа, который сидел на корточках в двадцати метрах от машины. При бабушке он не стал на меня нападать, просто поднялся, чтобы я его точно заметил, и чиркнул по горлу.
Я демонстративно плюнул под ноги и изобразил, будто расстреливаю его из невидимого автомата. Во мне проснулась детская обида на этого отморозка, хотелось крикнуть: «Выкуси, отсос!» – но я пожалел бабушкины уши.
Глава 4. 300 минут
Теперь более-менее понятно. Сейчас апрель, когда я отмудохал Писа. В той реальности до самых каникул мне приходилось прятаться и отбиваться, а осенью он ушел из восьмого класса в ПТУ, где через два года благополучно сторчался.
В этот раз все будет иначе. Я отомщу за тебя, малой. Ну, за себя то есть.
Я уселся на заднее сиденье зеленого соседского жигулька и закрыл глаза, чтобы уменьшить поток информации. Хотелось выпить бутылку коньяка и забыться. Проснуться и опять забыться, но боюсь, что коньяк убьет это тело.
Немного успокоившись, я повернул голову, и сердце защемило. Я не был на родине больше двадцати лет, я ненавидел это место, вспоминал как страшный сон, а сейчас горло сжимает странное чувство, которому тесно внутри, и оно рвется наружу.
Все тот же крутой поворот дороги. Два ряда абрикосовых деревьев с морщинистой корой и натруженными ветвями, дальше поле с капустой, перечеркнутое серебристо-зеленой полосой тополей, растущих вдоль реки.
Слева – обшарпанные склады умирающего совхоза.