Герой со станции Фридрихштрассе

— Господин Хартунг, — сказала ведущая, — до сих пор вы не раскрыли мотив своего героического поступка. В интервью «Взгляду» вы сказали, что первопричина для вас слишком личная и слишком болезненная. Поэтому вы не в силах ее обсуждать. И, разумеется, мы уважаем ваше решение. Если только вы не передумали. Я уверена, что говорю сейчас не только от своего лица и лица присутствующих здесь в студии, но и от лица миллионов телезрителей: прошу, хотя бы намекните, что вами двигало в ту июльскую ночь восемьдесят третьего года.

Хартунг оторопел. Он посмотрел на Ландмана — тот помотал головой. Они не раз обсуждали, как долго смогут скрывать эту часть истории. Не слишком ли подозрительно раскрывать в интервью все до мельчайших деталей, но ключевой вопрос оставлять без ответа? А что он мог сказать? От Ландмана он знал, что полиция Западного Берлина составила в то время список всех ста двадцати семи беженцев. Он не мог просто выдумать имя, ложь моментально вскрылась бы.

С другой стороны, ему хотелось наконец дать людям ответ, они, как он думал, имели на это право. Ему импонировали те, кто присутствовал в студии: они страдали вместе с ним, вместе с ним пробирались вдоль путей к стрелке, волновались за него.

— Я не хотел бы называть ее имя, поскольку знаю, что ей бы это не понравилось. Она была… моей первой большой любовью. Танцовщица, она порхала по жизни и позволила мне попорхать немного вместе с ней. Мне было двадцать четыре, ей — двадцать. Вам, наверное, знакомо это чувство, когда встречаете человека и понимаете, что уже не сбежать, что бы вы ни делали, он всегда будет для вас важен. Вот так с ней и было. Она казалась такой хрупкой, мне хотелось все время носить ее на руках. Знаю, звучит банально, но я чувствовал себя каким-то глупым принцем из сказки.

Все в студии притихли. Хартунг вспомнил, как впервые увидел танцевавшую в парке Каролину, вспомнил ее вопрошающий взгляд, низкий хрипловатый голос, совершенно не сочетавшийся с ее внешностью.

— Правда же в том, что она вовсе не была хрупкой, — сказал Хартунг. — Она была стойкой и сильной, в отличие от меня. Иначе, наверное, и не получилось бы грациозно прыгать по сцене со стертыми в кровь ступнями. Она всегда добивалась своего, чего не скажешь обо мне. Если она принимала решение, то шла напролом. И она приняла решение: в восемнадцать окончила балетную школу второй в потоке и получала приглашения от лучших оперных театров ГДР. Она подала заявку на выезд из страны.

Ведущая отложила карточки с заготовленными вопросами и с интересом ждала продолжения. Хартунг сделал глубокий вдох: он чувствовал энергию зала, он чувствовал желание людей открыть свои сердца. Он подумал, какое это необычное и потрясающее ощущение. Потому что сейчас его сердце тоже было широко открыто, больше ничто не стояло между ним и зрителями. Он понимал всю странность этой мысли, учитывая обстоятельства, но все равно думал, что это один из самых искренних моментов в его жизни.

— Потому что у нее была мечта, что тоже звучит весьма банально. Она хотела в Нью-Йорк, хотела танцевать в бродвейских мюзиклах. Это была не просто мечта, а навязчивая идея, она хотела добиться этого любой ценой. Представьте себе, как отреагировали ее преподаватели и все остальные.

В ГДР государственной собственностью были не только заводы, но и люди. Выпускники знаменитой Школы танцев Палукки в Дрездене считались элитой страны, их никуда не выпускали. Несколько месяцев ее обрабатывали преподаватели и Штази. Ей объясняли, что она никогда не достигнет своей цели, а если не успокоится, то поплатится за это. И не только не сможет выехать из ГДР, но и никогда больше не выйдет на сцену.

По студии пронесся ропот, сопровождаемый нервным кашлем некоторых зрителей. Хартунг оглядел присутствующих.

— Ей запретили выступать, она переехала в Берлин и тайно давала частные уроки танцев. Ни жилья, ни работы, ни будущего. Прежде всего ее хотели лишить всякой надежды. Но она не сдавалась, она знала, что сможет осуществить свою мечту.

— Тогда вы с ней и познакомились? — спросила ведущая, которая, по всей видимости, решила вернуть контроль над ходом передачи.

— Да, как раз тогда, в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят второго.

— За год до побега.

— Все верно, хотя эта тема всплыла гораздо позже. Потому что она из тех, кто считает, что свои мечты надо осуществлять самостоятельно. Прошло много времени, прежде чем она рассказала мне о своих проблемах. Тогда я уже работал на рейхсбане на станции Фридрихштрассе. Однажды мы заговорили об этом, и она спросила, смог бы я, если бы захотел, сбежать на запад по рельсам. Я объяснил ей, как все работает. Объяснил, что любой, кто попытается сбежать, будет расстрелян или арестован.

— Ваша девушка планировала сбежать?

— Думаю, это намерение было довольно расплывчатым. Она хотела выбраться из ГДР, но не знали, как это осуществить. Конечно, были легальные способы — например, выйти замуж за западного немца. А она все повторяла, что верит: каким-то образом все получится. Она не хотела утратить оптимизм, но я замечал, как ей плохо, как она страдает.

— Она тогда еще танцевала? — спросила Ката рина Витт.

— Она занималась каждый день, вернее, каждую ночь в спортзале соседней школы. Комендант впускал ее тайно, свет включать было нельзя, и ей приходилось танцевать в темноте. Но вместо того чтобы жаловаться, она говорила: «Это же хорошо, что я могу танцевать вслепую, значит, при свете я буду танцевать еще лучше». Но она, конечно же, понимала, что теряет уровень, что каждый месяц без профессиональных тренировок сказывается на ее технике.

— Это было спустя два года после окончания школы…

— Да, пришла пора что-то предпринять. Я знал, что она никогда не попросит меня о помощи, поэтому сам начал думать о том, что можно сделать. Мне помогло происшествие на городской железной дороге весной восемьдесят третьего. Поезд в Кёпе-нике на полном ходу врезался в тупиковый упор из-за неправильно установленной стрелки. Пятеро человек погибли. Позже выяснилось, что болт, который закреплял положение стрелки, сломался… Так я и придумал свой план.

Хартунг слышал себя и поражался, как логично все звучало. Прежде он не вспоминал об этом происшествии в Кёпенике, а тут оно вдруг пришло на ум и удивительным образом вписалось в его историю. Все, что он рассказал, было на самом деле: темный спортзал, отчаяние Каролины, авария с поездом, сломанный в дальнейшем болт на станции Фридрихштрассе. Ложь заключалась лишь в том, что между этими событиями не было никакой связи. Эта мысль необычайно успокоила Хартунга. По сути, он был не лжецом, а скорее рассказчиком. Для чего люди читают книги? Для чего ходят в кино и в театр? Не за правдой же. А за тем, чтобы помечтать, чтобы познать себя через чужую историю. И он, Хартунг, им в этом помогал.

— Насколько вы были уверены в том, что план сработает? — спросила ведущая.

— Потребовалось время, чтобы все просчитать. До тех пор я ни о чем ей не говорил. Не хотелось давать ложных надежд. Шансы, конечно, были, но предстояло учесть много деталей. А я беспокоился, как бы с ней или со мной что-нибудь не произошло, если план провалится. Нужно было, чтобы все выглядело простой случайностью, чередой совпадений. Поэтому никто не знал о наших отношениях. Потому что если связь не установлена, то, получается, я совершенно случайно сломал предохранительный болт, а она совершенно случайно оказалась в том поезде. Вот и все.