Герой со станции Фридрихштрассе

С другой стороны, подумал Вишневский, а что, собственно, изменилось после падения Стены? К сожалению, конец ГДР не стал началом чего-то нового, как хотелось бы Вишневскому. Знаменитый третий путь, нечто среднее между капитализмом и социализмом. И виной тому, откровенно говоря, пресловутое падение Стены. На том и завершилась революционная игра, это чудесное время анархии, когда все казалось возможным.

О, когда Вишневский думал о том времени, ему становилось еще тоскливее. То время, начавшееся в сентябре 1989 года, когда они с помощниками основали «Новый форум», несомненно, было лучшим периодом в его жизни. Никогда больше он не чувствовал себя таким сильным, никогда больше мир не казался таким податливым. Никогда больше реальность не была так близка к мечте. Опьяненные счастьем, они ходили по улицам, узнавали друг друга по улыбкам, следовали за своей энергией и инстинктами. Не задавались постоянно вопросом, насколько это все осуществимо. Просто делали: полный вперед, побеждает самый смелый.

Любой, кто испытал нечто подобное, мог считать себя счастливчиком, потому что не каждый же день рушится целая мировая система. И в то же время та осень навсегда стала для Вишневского проклятием, потому что за ней последовало только разочарование. Никто не хотел идти по третьему пути, и хотя таких людей, как Вишневский, повсеместно превозносили как отважных революционеров, им также давали понять, что их время вышло. Они в одночасье стали историческими персонами, восточногерманскими восковыми фигурами, задачей которых было произносить речи в дни памяти, а в остальном в них не было никакой надобности.

— Завтрак готов! — сказала жена Вишневского.

Он напоследок посмотрел в зеркало, ободряюще кивнул поросшему мхом мужчине и пошаркал на кухню, где жена как раз приготовила кашу из полбы, которую доктор порекомендовал ему против расстройства желудка.

— Глаза б не видели эту дрянь. Как писать важнейшую в жизни речь, когда в животе полба? — жалобно простонал Вишневский.

— Ах, какой ты невежа, — сказала жена. — Всем известно, что Аристотель и Уинстон Черчилль питались чуть ли не одной полбяной кашей. Наверняка именно потому они и были великими ораторами.

Вишневский улыбнулся:

— Спасибо, что подбодрила. Ну, по крайней мере, попыталась… Но, наверное, я в самом деле слишком глуп.

Его образование, или, вернее сказать, отсутствие образования, всегда было его самым слабым местом. Все понимающе кивали, когда Вишневский говорил, что в ГДР ему как диссиденту не дали получить аттестат, но тем не менее, если оказывалось, что он не знает каких-то элементарных вещей, ему не удавалось избежать пренебрежения. Он был самоучкой, которому после тюрьмы пришлось все наверстывать самому.

Вишневскому был двадцать один год, когда его арестовали за распространение на Александерплац листовок с призывом ввести в ГДР альтернативную военную службу. Хотя те бумажки, которые они напечатали на машинке в четырех экземплярах, было сложно назвать листовками. Раздавать их вызвался только Хайко — он был слегка чокнутый и собрался выйти в одиночку. Вишневский посчитал, что это будет неправильно, и пошел с ним.

Он и не думал, что за такое можно получить три года. Три года за несколько паршиво пропечатанных машинописных страниц, которых даже никто не увидел, поскольку их арестовали, едва они вышли на площадь. Тогда-то и наступил конец его образованию. После освобождения из тюрьмы Вишневский работал в общественной библиотеке. Там он в рабочее время мог читать сколько угодно книг, но это нельзя было назвать настоящим образованием. И теперь он мгновенно робел, встречая людей, чей жизненный путь оказывался более прямым.

Он налил себе чашку жасминового чая. По радио рассказывали о мужчине, который в восьмидесятых перенаправил поезд городской железной дороги с востока на запад. Вишневский вспомнил статью, где этот человек рассказал о своем заключении в Хоэншёнхаузене и дружбе с пауком: «Все это время я разговаривал с пауком, чтобы не сойти с ума». Удивительно, подумал Вишневский, он скорее принял бы за сумасшедшего того, кто беседует с пауками. Но что он мог знать о таких вещах.

История этого человека-паука все никак не выходила у него из головы. Вишневский порой сам чувствовал себя пауком, застывшим в янтаре. Он застрял в прошлом, и за настоящим ему было уже не угнаться. Тогда он мог бы начать все сначала. Когда Стена пала, ему было за тридцать, в то время мир наполняли возможности. Но он не знал, чем заняться, и в конце концов с облегчением принял хорошо оплачиваемый пост руководителя фонда «Против забвения», а позже и заместителя руководителя некоммерческого объединения «Мирная революция». Вишневский консультировал музеи относительно исторической оценки ГДР, выступал с докладами на форумах и конференциях, давал интервью. Поначалу он находил все это захватывающим, ему нравилось внимание, поездки. Но чем больше он рассказывал свою историю, тем неправдоподобнее она ему казалась. Он стал чувствовать себя переводной картинкой, карикатурой на человека, которым когда-то был. Вечным свидетелем прошлого.

После завтрака Вишневский поднялся в свой кабинет. На нем до сих пор была синяя полосатая пижама и коричневые войлочные тапочки. Еще до того, как сесть за компьютер, он знал, что сегодня в работе над речью он опять никуда не продвинется. В его голове отдаленным эхом снова и снова звучала одна-единственная фраза: «Дамы и господа, я паук».

11

Прилавок «Кинозвезды» был заставлен бокалами и тарелками. Беата испекла свой знаменитый шоколадный торт, Бернд пожертвовал целый ящик «Штернбурга», а Ландман принес из марокканской закусочной на углу улицы лаваш и маринованные овощи. Еще на прилавке стояла миска с мармеладными мишками, драже и вафлями, которые Хартунг привез из Мюнхена.

— За нашу телезвезду! — сказала Беата и подняла бутылку пива.

— За нового любимчика Катарины Витт! — воскликнул Бернд.

Хартунг смеялся, бутылки звенели, а Ландман, только что предложивший ему перейти на «ты», рассказывал последние новости: два издательства обратились к ним с предложением выпустить книгу о герое со станции Фридрихштрассе. Звонили также из ведомства федерального президента и сообщили, что президент хочет познакомиться с Хартунгом за частным ужином во дворце Бельвю.

А компания «Баутцнер» прислала ящик горчицы и предлагала Хартунгу стать их амбассадором.

Последнее предложение особенно обрадовало Хартунга. Эту горчицу он всегда любил. Бернд тоже воодушевился, потому что рассчитывал получить несколько ящиков для своего магазина.

— Я мог бы продавать «Геройские колбаски» с баутцнерской горчицей, — сказал Бернд.

— И речи быть не может, — возразил Ландман. — «Баутцнер» же сразу начнет ассоциироваться с тюрьмой Штази. Михаэль, это совсем не вяжется с твоей сопротивленческой биографией.

Хартунг не принял возражений Ландмана.

— Горчица — это горчица, а тюряга Штази — это тюряга Штази. Здесь, на востоке, это никого не смутит.

— На востоке, наверное, и тюрьма Штази никого не смущала, — сказал Ландман. — Для жителей запада Баутцен — место жестокости и бесчеловечности. Никто не будет думать о колбасках, разве что… о кровяных.

— Ладно. Но неужто так важно, что подумают обо мне какие-то люди с запада? — спросил Хартунг.

— Если хочешь прослыть всенародным любимцем, то, конечно, важно. Я тут навел справки: сеть супермаркетов «Лидл» все еще в поиске лица для своей кампании «Тридцать лет назад пала Стена, а наши цены падают всегда». Я поговорил с начальником их маркетингового отдела, тот сразу же тобой заинтересовался.

— Не люблю «Лидл». Они душат фермеров и травят нас своей дешевой дрянью. Проклятые кровопийцы.

— Свиньи-капиталисты! — воскликнула Беата.

— Они сводят на нет весь малый бизнес, как мой, например, — вторил Бернд.

— Хорошо, — простонал Ландман, — теперь понимаю, почему говорят, что осей такие сложные.

— Я из Гел ьзенкирхена, — уточнила Беата.

— Ладно, Михаэль, тогда скажу начальнику маркетингового отдела «Лидл», что тебе неинтересны двадцать тысяч евро, которые они предлагают.