Герой со станции Фридрихштрассе

— Значит, остальные сто двадцать шесть человек, ехавших в том поезде, попали на запад, сами того не желая? — спросила Катарина Витт. — Не слишком ли безответственно с вашей стороны было, так скажем, вынудить стольких людей сбежать только ради вашей девушки?

Что за глупый вопрос, подумал Хартунг. Как ей такое вообще в голову пришло? Он вспомнил фотографии из гэдээровских журналов, на которых Катарине Витт в футболке с логотипом Союза свободной немецкой молодежи вручает цветы Эрих Хонеккер. Ясное дело, Золотая Катти в то время была на другой стороне. Ей не нужно было сбегать, она и без того могла отправиться на запад.

— Что ж, все зависит от того, считать ли побег из ГДР наказанием или подарком судьбы, — ответил Хартунг.

Зрители зааплодировали, это хорошо, но Хартунг хотел пойти дальше, чтобы его не посчитали безответственным.

— Тем не менее вы совершенно правы, госпожа Витт, — сказал он, пытаясь подобрать слова, которые могли бы привести его к цели. — Так, если уж подходить к обсуждению основательно, с моральной точки зрения…

Черт возьми, думал Хартунг, надо было ограничиться кратким ответом. Он привык, что в нужный момент приходит нужная мысль, и стал совсем беспечным. Можно даже сказать — глупым. Очень глупым. Проклятье, что я несу, мелькнуло в голове Хартунга. Лучший выход — сказать какую-нибудь общую фразу и сменить уже поскорее тему. И тут услышал свой голос, звучавший уверенно и спокойно:

— Конечно, я думал о том, что станет с остальными пассажирами. Иначе мой поступок был бы действительно безответственным. В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году произошел один любопытный случай: самолет польской авиакомпании LOT, следовавший из Гданьска в Восточный Берлин, угнали двое граждан ГДР и приземлились в Западном Берлине, в Темпельхофе. Так в Восточном Берлине стали шутить, что аббревиатура LOT расшифровывается как «Лучше остановимся в Темпельхофе».

Катарина Витт улыбнулась.

— Не слышала такой шутки, — сказала она.

Да откуда бы, не от Хонеккера же, подумал Хартунг. Но тут же призвал себя собраться, так как чувствовал, что теряет концентрацию и становится все раскованнее.

— Тем не менее из пятидесяти граждан ГДР на борту лишь семеро решили остаться в ФРГ. Остальные на автобусе вернулись на восток без каких-либо последствий, ведь они не несли ответственности за угон самолета. Так что я посчитал разумным вовлечь всех, кто июльским утром восемьдесят третьего по воле случая оказался в том поезде. И, насколько я знаю, ни с кем из них ничего плохого не произошло. А кто-то воспользовался возможностью и остался на западе.

— Господин Хартунг, — сказала ведущая, — странная ирония: вы организовали побег, а сами при этом остались на востоке. То есть вы подарили свободу женщине, которую любили, но сами остались в неволе.

— Что ж, к сожалению, другого выхода не было, потому что я не мог установить стрелку, находясь в поезде. К тому же это было мое прикрытие. Даже Штази, которые сперва считали, что я преступник, позже меня отпустили. Не только потому, что мне нечего было предъявить, — они не могли даже вообразить себе, что кто-то станет так рисковать ради другого.

— Вы еще когда-нибудь виделись с той девушкой?

— Нет, больше я о ней не слышал, мы так договорились, чтобы меня не раскрыли.

— Но через шесть лет Стена пала, она же могла дать знать о себе.

— Вообще-то… — Хартунг сглотнул, его голос надломился, подбородок задрожал. На него навалилась печаль. Оттого, что Каролина его бросила, оттого, что она умерла. Он взглянул на Катарину Витт сквозь пелену слез, ведущая вложила ему в руку носовой платок. Публика зааплодировала, Хартунг потупился, а когда спустя несколько мгновений вновь собрался с силами и посмотрел на зрителей, он увидел много наполненных слезами глаз. Задержаться на Натали он не осмелился, иначе, наверное, заплакал бы снова.

И кто бы в последующие недели ни говорил об удивительном Михаэле Хартунге, он вспоминал, что этот герой может плакать.

10

В то утро Гаральд Вишневский увидел в зеркале ванной комнаты человека, которого не видел уже очень давно. Щетина превратилась в седые, похожие на мох заросли, покрывавшие его лицо. Ясные зеленые глаза блестели, как островки юности в дебрях подступающей старости. Так странно, что глаза не стареют, подумал Вишневский. В них он до сих пор видел себя молодым.

Идея отрастить бороду пришла к нему две недели назад в среду, после заседания правления фонда «Против забвения». Целый день шли разговоры о подготовке к тридцатилетию падения Берлинской стены. Прежде всего, конечно, о торжественной речи, которую ему предстояло произнести в бундестаге. На девятое ноября было запланировано только три спикера: федеральный президент, канцлер и заслуженный восточногерманский правозащитник Гаральд Вишневский.

Все в правлении согласились с тем, что это выступление — величайшая честь для их фонда. И для самого Вишневского это было, разумеется, самым ярким событием в жизни. Если не апофеозом. Хотя ему не очень нравился такой расклад, потому что он означал, что до этого в его жизни не было ничего выдающегося.

Вишневский недовольно покачал головой. Почему он всегда заостряет внимание на негативе? Ему следовало бы с нетерпением ждать великого дня, когда он сможет высказать свои мысли о падении Стены и мирной революции. Отсюда и борода: он хотел выглядеть как раньше, когда еще был активным борцом за гражданские права.

Жена сочла идею глупой. Она сказала, что его борода такая же удручающая и серая, как и ГДР. Это было типично для нее, другие жены лопнули бы от гордости, если бы их мужьям выпала честь выступить в бундестаге.

В течение нескольких недель он каждый день работал над своей речью. Разумеется, следовало обязательно упомянуть дух мирной революции и народ, смело восставший, чтобы снести стены. Эта часть, включая его личный опыт с неодолимыми, казалось бы, диктатурами, у него уже имелась, потому что в течение тридцати лет он практически ни о чем больше не говорил. Но речь должна быть более сложной. Из-за нарастающего экстремизма правых и левых ведомство канцлера предложило подчеркнуть значимость свободы и демократии и не пренебрегать аспектом гражданского мужества. К тому же в совете директоров фонда давно шел разговор об исторической памяти, оставшейся от уже не существующей ГДР. И жена его считала, что не стоит постоянно говорить о прошлом. Что с востоком сегодня? Почему жители востока разочарованы? Все это Вишневскому предстояло уместить в десять минут, ни минутой дольше, потому что церемонию будут транслировать по телевидению в прямом эфире.

Словом, огромная ответственность. Вишневский уже довольно давно работал над своей речью, но не особо продвинулся. Собственно, он застрял на первом предложении. Тон и содержание первого предложения определяют всю речь, так что у него не было права на ошибку. Только вчера Вишневскому в голову пришла идея, которую он посчитал весьма неплохой. Он написал: «Дамы и господа, любой конец — это также и начало, этому нас научила историческая осень тысяча девятьсот восемьдесят девятого года». Непринужденно и в то же время с глубоким смыслом. Конец и начало. Инь и ян. Китайцы называют это даосизмом, учением о противоположных, но связанных, дополняющих друг друга силах. Прямо как восток и запад.