Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Гёте продолжал вести переговоры с Коттой, но не отказал себе в удовольствии сообщить ему о своей уникальной рыночной стоимости. Недоверие, возникшее в связи с венским переизданием, не прошло бесследно. Гёте заставил Котту изрядно понервничать: тот, разумеется, был крайне заинтересован в этом договоре и, чтобы не злить Гёте еще больше, не стал напоминать ему о приобретенном ранее праве на издание будущих произведений. Переговоры с издателями, помимо самого Гёте, вел и его сын Август. Август склонялся к тому, чтобы принять наиболее привлекательное предложение, однако Гёте, несмотря ни на что, сохранял определенную лояльность по отношению к Котте, который издавал его сочинения и прежде, до сих пор проявлял безупречную порядочность, а кроме того – пользовался особым уважением в его глазах как издатель Шиллера. Наконец в феврале 1826 года стороны, не без помощи Сюльпица Буассере, преодолели имеющиеся разногласия и сошлись на сумме 60 000 талеров. Договор был подписан. И для автора, и для издателя это был торжественный момент. Котта причислял его к «самым важным событиям» своей жизни, а Гёте писал ему: «Поскольку успокоение, коего достиг наш дух, не передать ни словами, ни знаками, я позволю себе сказать Вашему высокоблаг. только самое важное: что я после долгих лет лишь в эти часы испытываю истинное удовлетворение, ибо уверен в том, что итоги моей литературной деятельности отданы в Ваши руки; вряд ли нашелся бы более верный способ засвидетельствовать взаимное доверие. Постепенно станет
1735
WA IV, 40, 282 (3.2.1826).
Чтобы справиться с этим «делом», а именно собрать, просмотреть, упорядочить и подготовить к изданию литературные «итоги» всей своей жизни, Гёте заручился поддержкой целого штаба помощников. Одним из них был Иоганн Йон, исполнявший работу секретаря и писца. Иоганн Кристиан Шухардт разбирал гётевские бумаги и составлял многостраничные указатели. Старый верный друг Иоганн Генрих Мейер, «друг по изобразительному искусству», взял на себя редактирование работ, посвященных истории искусства. Фридрих Соре, занимавший при дворе должность гувернера, будучи богословом по образованию и практикующим естествоиспытателем, посвятил себя подготовке к изданию естественно-научных работ Гёте, помимо того что в последние годы он был еще и одним из постоянных собеседников поэта. В 1819 году к этому кругу помощников присоединился Фридрих Вильгельм Ример; прошлые обиды и ссоры из-за сына Августа, которому Ример давал уроки, были забыты. Писатель и библиотекарь, Ример с его невероятной эрудицией, прежде всего в области филологии и истории культуры, был поистине незаменим. Гёте не раз обращался к нему за советом во время работы над второй частью «Фауста».
Однако возглавлял эту команду помощников не Ример, а Иоганн Петер Эккерман. Родившийся в очень бедной семье, он дослужился до чина секретаря в военном правлении Ганновера. Все свои знания о литературе, которые только и имели для него значение, он приобрел путем самообразования. Гёте был его кумиром; он прочитал все его произведения, какие ему только удалось достать, и знал их почти наизусть. Сам он тоже хотел стать писателем и уже мог представить на суд публики несколько стихотворений и статью, посвященную творчеству Гёте. Оставалось лишь найти издателя. Как ни странно, этот очень робкий молодой человек не побоялся обратиться к Гёте с просьбой о посредничестве. Это произошло 10 июня 1823 года. Гёте сразу же почувствовал, что сотрудничество с этим почитателем его таланта может оказаться плодотворным. На следующий день он переслал статью Эккермана Котте, написав в сопроводительном письме, что этот молодой человек внушает ему «глубокое доверие» и он планирует «привлечь его к некоторым подготовительным работам» [1736] .
1736
WA IV, 37, 63 (11.6.1823).
Эккерман упорно шел к своей цели и наконец достиг ее. Гёте принял участие в его судьбе, подыскал ему квартиру еще до того, как Эккерман высказал желание остаться в Веймаре, одобрительно отозвался о его стихах и статье и дал первое поручение – составить сборник гётевских рецензий, опубликованных анонимно во «Франкфуртских ученых объявлениях» с 1772 по 1773 год. Начиная с этого дня Эккерман все свои силы и все свое время отдавал Гёте, который, со своей стороны, платил ему доверием, признанием его заслуг и похвалой, а также весьма скромным жалованьем. Чтобы хоть как-то заработать на жизнь, Эккерману приходилось давать частные уроки. Жил он в весьма стесненных жилищных условиях и в течение многих лет откладывал женитьбу, так как денег, которые ему платил Гёте, катастрофически не хватало на обустройство собственного дома. Гёте держал его в черном теле, но позаботился о том, чтобы ему дали звание почетное доктора в Йене, а также следил за его прической, одеждой и манерами. Доктор Эккерман должен был хорошо выглядеть и в целом производить солидное впечатление. Впрочем, добиться желаемого результата не удалось. В нем по-прежнему угадывалось некое раболепие, впрочем, только по отношению к Гёте. В обществе он держал себя вполне уверенно. Эккерман знал, что для Гёте он гораздо важнее всех других его сотрудников. Гёте ценил его так высоко, что даже сделал его наряду с Римером хранителем своего литературного наследия. Но самая большая заслуга Эккермана заключалась в том, что ему удалось разговорить Гёте, который в последние годы жизни имел обыкновение надолго замыкаться в себе и хранить упорное молчание. Добросовестность Эккермана, его феноменальная память, доскональное знание творчества Гёте, непраздное любопытство и отточенный на гётевских произведениях стиль – все это вместе сделало возможным появление «Разговоров с Гёте» – книги, которую Ницше с некоторым преувеличением называл «лучшей немецкой книгой из всех, какие только есть» [1737] .
1737
Nietzsche 2, 599.
Едва в начале 1826 года было достигнуто соглашение с Коттой об издании собрания сочинений в окончательной редакции, как на повестке дня появился еще один проект, требующий завершения: публикация переписки с Шиллером. Еще 19 декабря 1806 года, через полтора года после смерти Шиллера, Котта предложил Гёте напечатать отдельные письма в «Утренней газете для образованных сословий». Гёте оставил это предложение без внимания. И вот через семнадцать лет, 11 июня 1823 года, он уже сам описывает своему издателю, с каким невероятным удовольствием он перечитывает письма Шиллера, называя их собрание «величайшим сокровищем, быть может, из всего, чем я владею» [1738] . Годом позже он печатает отдельные письма Шиллера в своем журнале «Об искусстве и древности» – на пробу, так как теперь он твердо намерен опубликовать всю переписку. Чтобы осуществить задуманное, прежде всего нужно было получить согласие вдовы Шиллера Шарлотты, у которой находились письма Гёте к Шиллеру. Начались непростые и долгие переговоры, касавшиеся главным образом размера гонорара. Наконец Гёте и наследники Шиллера (Шарлотты к тому времени уже не было в живых) сошлись на том, что прибыль будет поделена пополам, как и предлагал Гёте изначально. В 1828 и 1829 годах, когда все разногласия наконец были устранены, переписка вышла в шести томах в издательстве Котты.
1738
WA IV, 37, 62 (11.6.1823).
В тот год, когда Гёте готовил письма к печати, друг тех далеких лет, казалось, стал ему еще ближе, чем был при жизни. Вот как Эккерман описывает один из вечеров с Гёте: на столе лежит связка писем, Гёте читает одно из них вслух, замолкает, разливает вино, велит подать ужин, но не притрагивается к еде, ходит по комнате и предается воспоминаниям. «Воспоминания о Шиллере так захватили его, что <…> только о нем и велся разговор» [1739] . Гёте
рассуждает о его авторской смелости, о «привкусе жестокости», отличавшем его талант и проявившемся, к примеру, в том, что герцога Альбу он советовал сделать свидетелем ужаса Эгмонта в минуту оглашения ему смертельного приговора, вспоминает его способность меняться («Всякую неделю он являлся мне другим, еще более умудренным» [1740] ), о величине его таланта по сравнению с современными ему трагиками («Даже когда он стриг себе ногти, он был крупнее этих господ» [1741] ). И так далее, и так далее – хвалебным речам нет конца. Разумеется, не обходится и без критики: Шиллер не щадил себя. Он был силен в теории, но, возможно, это только вредило ему. И вообще, не слишком ли много времени было потрачено попусту на раздумья о поэзии, вместо того чтобы со свежим и благочестивым чувством творить эту самую поэзию? Вопросы, вопросы. И все же всякий раз, когда вспоминает Шиллера, он чувствует душевный подъем и оживление.1739
Эккерман, 149 и далее.
1740
Эккерман, 150.
1741
Эккерман, 203.
В эти годы Шиллер в глазах Гёте достиг такого величия, что во второй части «Фауста» он увековечил память о друге в образе Геркулеса. «Про Геркулеса ты забыл?» – спрашивает Фауст Хирона в «Классической Вальпургиевой ночи», и тот отвечает:
Ты боль мою разбередил. <…> …моим земным очам Предстал приравненный к богам. Он явно сыном был монаршим [1742] .Это прославление перекликается с наблюдением самого Гёте: «Шиллер <…> абсолютно верен своей возвышенной природе» [1743] . В одном из последних писем к Цельтеру Гёте даже упомянул о «сходстве с Христом», от рождения присущем Шиллеру: «все низменное, к чему он прикасался, он облагораживал своим прикосновением» [1744] .
1742
СС, 2, 278.
1743
Эккерман, 257.
1744
MA 20.2, 1395 (9.11.1830).
К этому же периоду относится достойный удивления эпизод с черепом Шиллера. Через двадцать лет после смерти, в 1826 году, его бренные останки должны были быть перенесены в княжескую усыпальницу. Череп Шиллера временно поместили в герцогскую библиотеку, откуда Гёте забрал его к себе домой, где он пролежал до конца 1827 года в его кабинете. Этот факт не может не удивлять уже хотя бы потому, что Гёте питал отвращение к любым проявлениям культа смерти. По его собственному признанию, «парады смерти» он терпеть не мог, но этот череп он терпел в непосредственной близости от себя. Более того, череп Шиллера вдохновил его на стихотворение. Сам Гёте никак не назвал написанные в этот период «терцины», однако Эккерман, ссылаясь на разговоры с ним, дал им подзаголовок «При созерцании черепа Шиллера». Начинается оно с описания костей и черепов, оказавшихся в одном «строгом склепе» [1745] . Здесь вперемешку собраны останки, быть может, никак не связанные между собой. Но вот взгляд поэта падает на тот самый череп, который, впрочем, в стихотворении осторожно назван «творением», однако все указывает на то, что речь идет именно о нем:
1745
СС, 1, 463.
Подобно тому, как, прикладывая к уху раковину, мы воображаем, будто слышим шум моря, медитирующий поэт при виде этого «творения», или «сосуда», т. е. этого особо значимого для него черепа мысленно переносится к иному морю, «в чьих струях ряд все высших видов явлен». Перед его внутренним взором разворачивается вся история природы с ее бесконечными метаморфозами. И, словно выброшенный на берег этой великой истории, лежит перед ним этот череп, и созерцающему его открывается истина:
1746
СС, 1, 464.
Незадолго до своей собственной смерти Гёте, глядя на череп Шиллера, вновь выразил свою веру в нетленность «созданья духа». Однако и этот дух – это все еще природа, а именно «природа-бог».
Здесь нельзя не почувствовать интенсивность присутствия умершего друга в жизни Гёте, и поэтому вряд ли кому-то покажется странным, что с публикацией их переписки Гёте связывал очень большие надежды. «Это будет великий дар, – пишет он 30 октября 1824 года Цельтеру, – преподнесенный не только немцам, но и, пожалуй, всему человечеству. Два друга, из которых каждый постоянно подталкивают другого к новой ступени, всякий раз открывая ему свою душу. У меня это вызывает странное чувство, ибо я узнаю, каким был много лет назад» [1747] .
1747
MA 20.1, 818 (30.10.1824).
Когда переписка наконец вышла в свет, реакция читателей была довольно сдержанной, а отзывы критиков – неоднозначными. Гёте пришлось признать, что эпоха, характер которой сложился в том числе под влиянием его самого и Шиллера, безвозвратно канула в прошлое, но в то же время она была недостаточно далека от современности, чтобы казаться чем-то ценным и значимым. В отношении к ней преобладало либо полемическое отмежевание, либо несколько безучастное восхищение героями тех лет. Так, например, Бёрне увидел в этой переписке блуждание «по проторенным дорогам эгоизма» [1748] , тогда как Фарнхаген фон Энзе с благодарностью восприняла ее как подарок, «делающий жизнь несравненно богаче» [1749] .
1748
MA 8.2, 127.
1749
MA 8.2, 72.