Гёте. Жизнь как произведение искусства

В октябре 1773 года Гёте, рассердившись на виландовскую трактовку трагедии Еврипида «Алкеста», за один вечер за бутылкой бургундского вина пишет комедию под названием «Боги, герои и Виланд». Так, по крайней мере, он описывает это в «Поэзии и правде». В этой маленькой пьесе Гёте с едким сарказмом рисует картину того, как Виланд в ночном колпаке тенью нисходит в подземный мир, где встречает Еврипида и некоторых мифологических героев «Алкесты». Виланд в своем переложении превратил их в неких добродетельных и чувствительных существ, утверждая, что тем самым только улучшил древнегреческий оригинал. Именно это и разозлило Гёте, и теперь его мифологические герои припоминают Виланду его прегрешения. Геракл, который у Виланда являет собой образец добродетели, оказывается античным бугаем и набрасывается на гостя в ночном колпаке с кулаками.

В «Поэзии и правде» Гёте отрицает, будто это он отдал пьесу в печать. По его версии, это сделал Ленц, а он, поддавшись минутному настроению, не стал возражать. Как бы то ни было, комедия вышла в свет и наделала немало шума. Виланд был оскорблен, несмотря на то что в своем журнале «Тойче Меркур» отозвался о пьесе благосклонно, назвав Гёте «мастером персифляжа» [541] . Такое великодушие возымело желаемое действие: Гёте устыдился своего поступка.

Во время первых встреч с Карлом Августом во Франкфурте и несколько дней спустя в Майнце речь зашла и об этой истории, поскольку, оскорбив Виланда, Гёте оскорбил весь Веймар – так, по крайней мере, считал Гёрц. Гёте употребил все свое красноречие, чтобы выразить свое глубочайшее почтение к Виланду, и тут же написал ему примирительное письмо, на которое тот прислал вполне дружелюбный ответ. Сами письма не сохранились, есть лишь рассказ Гёте о них в письме Софи фон Ларош. О раскаянии и сокрушенном сердце в них нет и речи, напротив, прослеживается легкое сожаление о том, что он вообще пошел на примирение. «Что за чертовщина! Похоже, я превращаюсь в человека, у которого уже ни с кем нет никаких разногласий» [542] . Кнебель вскоре подметил эту черту в характере Гёте: «Его ум нуждается в том, чтобы создавать себе врагов, с которыми он может спорить. <…> О людях, на которых он в другое время обрушивался с руганью, он говорил с совершенно особым, глубоким почтением. Но он воинственный малый, с характером атлета» [543] .

541

MA 1.1, 990.

542

WA IV, 2, 217 (23.12.1774).

543

Цит. по: Grumach 1, 308 (23.12.1774).

Через несколько недель после примирения, когда Гёте читает в «Тойчер Меркур» критические замечание Виланда о так называемых сообществах гениев и принимает их на свой счет, в нем вновь просыпается дух борьбы. В письме Иоганне Фальмер, написанном в марте 1775 года, он дает выход своему гневу: «Виланд был и остается сволочью <…>. Да не утихнет вражда между моим и его семенем» [544] .

Тем временем в свет вышла еще одна, анонимная, сатира под названием «Прометей, Девкалион и его рецензенты». В образе Прометея изображался Гёте, его сын Девкалион служил аллегорией «Вертера», а рецензенты хоть и не назывались по именам, но легко угадывались по карикатурным иллюстрациям. Объектом насмешек вновь оказался Виланд. В безропотном смирении является он к Прометею:

544

WA IV, 2, 238 (март 1775).

Насколько я знаю, мы с Вами друзья С тех пор, как вернулись Вы в наши края. Из Майнца. Позволите ль мне Вам сапоги целовать? [545]

Увидеть самого себя унижающимся перед великим Гёте – для Виланда это было еще обиднее, чем нападки первой сатиры.

Молва приписывала Гёте авторство и этой второй комедии. Нашелся даже свидетель, утверждавший, что видел своими глазами, как Гёте принес рукопись в типографию. Гёте, однако, авторство отрицал и выступил в газетах с заявлением, в котором говорилось, что автор сатиры – его друг Генрих Леопольд Вагнер, который написал и издал пьесу «без моего участия, без моего ведома» [546] . Впрочем, полностью снять с себя вину в этой затее ему не удается. Он признает, что в комедии используются его шутки.

545

Цит. по: Bode 3, 88.

546

WA IV, 2, 255 (9.4.1775).

Именно «Прометей, Девкалион и его рецензенты» вызвали гнев Гёрца и его замечание о том, что Гёте следовало бы выпороть. Карл Август спокойнее отнесся к этой истории. Возможно, еще в декабре 1774 года, но не позднее мая 1775-го, по возвращении из Парижа и до начала свадебного путешествия, он впервые завел разговор о приглашении Гёте в Веймар; официальное приглашение последовало в сентябре того же года. Приглашение в гости. О переезде в Веймар надолго не было и речи.

В последующие месяцы графиня Гёрц с неусыпной бдительностью Аргуса следила за всем, что происходило при дворе.

В письме, написанном в ноябре 1776 года, она сообщает о размолвке между Анной Амалией и молодой герцогиней: «Они порядком друг другу надоели», а о герцоге пишет: «Достоверно известно, что он больше не желает, чтобы его мать вмешивалась во что бы то ни было» [547] . Она описывает депрессию молодой герцогини, страдавшей оттого, что ее супруг Карл Август не уделял ей должного внимания, и винившей в этом Гёте. По этой причине она была не очень к нему благосклонна и настаивала на том, чтобы его не допускали к трапезам во дворце. Анна Амалия, напротив, приблизила Гёте к себе, отчасти еще и потому, что надеялась от него узнать о настроениях Карла Августа.

547

Цит. по: Leithold, 119.

Была у этого раскола и политическая подоплека, проявившаяся если не в первые месяцы после вступления молодого герцога в управление государством, то чуть позднее. Стремясь сделать подвластное ему герцогство самостоятельным и независимым, Карл Август ориентировался прежде всего на Пруссию, что в конечном итоге зашло так далеко, что, потакая своей любви к армейской жизни, он впоследствии поступил на прусскую службу в чине генерал-майора. Между тем Анна Амалия искала защиты у империи, т. е. выступала за установление более тесных связей с кайзером из династии Габсбургов, несмотря на то или, быть может, именно потому, что Фридрих II приходился ей родным дядей. В первых письмах Гёте веймарского периода об этой политической подоплеке пока еще ничего не говорится. Когда через несколько лет в отношениях между Пруссией и Габсбургами появится напряженность, Гёте, как и Анна Амалия, будет выступать за союз с кайзером. В целом он оказывается в весьма щекотливой ситуации: и с герцогом, и с его матерью он хочет сохранить открытые, доверительные отношения, не прибегая к тактическим уловкам. С Карлом Августом в любом случае, но и с Анной Амалией – между ними тоже возникла взаимная симпатия. Когда Гёте приехал в Веймар, Анна Амалия была еще очень привлекательной женщиной тридцати шести лет. Она рисовала, сочиняла музыку, любила веселые компании и танцы, интересовалась книжными новинками, собирала вокруг себя читательский кружок, восхищалась гётевским «Вертером» и брала у Виланда частные уроки по древней и новейшей философии.

Гёте и герцогиню Анну Амалию, безусловно, связывала очень тесная дружба, однако уже тогда высказывались подозрения, что их объединяло нечто большее. Супруга Гёрца называла Гёте «фаворитом» герцогини и тщательно фиксировала частоту его посещений и малейшие изменения в их отношениях. Она же замечает (по крайней мере, по ее собственному утверждению), что однажды Гёте и Анна Амалия вдвоем провели в покоях герцогини весь вечер. Маленький городок, где никто не может скрыться от любопытных глаз, наводняется слухами, распространяемыми графиней фон Гёрц. «Maman [Анна Амалия] находится с гением par excellence [Гёте] в отношениях прекрасных, как никогда, и хотя на людях он ведет себя сдержанно, пересуды вокруг них не смолкают» [548] . Про Гердера она пишет, что ему не по нраву эти придворные страсти: «Он всегда грустит и оплакивает несчастную судьбу Веймара, заблуждения господина [Карла Августа] и положение жены [герцогини Луизы]. Он более чем когда-либо презирает мать [Анну Амалию] и осуждает фаворита» [549] . Это письмо графини Гёрц относится к более позднему времени и показывает, что запутанная ситуация при веймарском дворе сохранялась еще долго. Виланд называл себя «простым зрителем» в этой «государственной комедии» [550] , а камергер Зигмунд фон Зеккендорф сердился на Гёте за то, что тот внес страшную неразбериху в жизнь двора: «Все теперь поделено на два лагеря: вокруг герцога – шумный, а второй – спокойный. В первом носятся, охотятся, кричат, бьют хлыстом, скачут галопом и, что весьма странно, воображают, будто как-то связаны с мыслью и духом уже хотя бы потому, что среди них есть любители прекрасного. На свете нет таких необузданных выходок, от которых они предпочли бы воздержаться. Второй лагерь все больше скучает, наблюдая, как первый рушит все его планы, и искомые радости чаще всего оказываются недоступны» [551] . Под скучным лагерем, вероятно, имеются в виду придворные, окружавшие молодую герцогиню Луизу, где не было ни диких выходок, ни любви к искусству, а вся жизнь сводилась к церемониям и соблюдению сословных приличий.

548

Цит. по: Leithold, 128.

549

Цит. по: Leithold, 128 (1.5.1778).

550

VB 1, 163 (7.2.1776).

551

VB 1, 163 (15.2.1776).

К этому кругу принадлежала и Шарлотта фон Штейн. В прошлом придворная дама Анны Амалии, она сохраняла ей верность и теперь, будучи компаньонкой герцогини Луизы. В то время, когда Гёте уже писал ей восторженные письма, она с тревогой сообщала своему старшему другу, знаменитому врачу Иоганну Георгу Циммерману, что общение с Гёте пагубно влияет на нравственность герцога. Сама она избегает встреч с Гёте, хотя ей давно уже есть что ему сказать: «Удивительно, как много всего накопилось в моем сердце, что я должна высказать этим извергам. Разве сможет он достойно прожить жизнь с таким поведением?! <…> К чему эти постоянные пасквили? <…> И его непристойная ругань, вульгарные, пошлые выражения. <…> он портит и окружающих. В герцоге произошли поразительные перемены. Вчера он был у меня и утверждал, что люди, соблюдающие внешние приличия, обладающие манерами, не заслуживают называться честными людьми! <…> Поэтому он теперь на дух не переносит тех, в ком напрочь отсутствует грубость и неотесанность. Все это влияние Гёте <…>. Я чувствую, мы с Гёте никогда не станем друзьями» [552] . Она пишет это тогда, когда Гёте уже считал, что их связывает дружба.

552

VB 1, 169 (8.3.1776).

На тот момент, когда Гёте познакомился с госпожой фон Штейн, ей было тридцать три года. Она была замужем за обер-шталмейстером Иосиасом фон Штейном и родила семерых детей, из которых выжили только трое. Урожденная фон Шардт, она с юных лет была знакома с тонкостями придворного этикета, умела держать себя и придавала большое значение тому, чтобы и другие строго следовали заведенным правилам. Она много читала, украшала свою речь цитатами и обо всем имела свое непреклонное мнение; среди придворных дам она слыла едва ли не ученым. От природы стройная и миниатюрная, она, несмотря на многочисленные беременности, сохранила девичий облик, а смуглая кожа, угольно-черные волосы и темно-карие глаза придавали ее внешности нечто южное. В свете она держалась уверенно, но старалась не привлекать к себе внимания, в общении была суха и порой иронична и всегда соблюдала дистанцию. Ее немногословных, резких суждений о людях боялись. Любая экзальтация была чужда ее трезвому духу. Некоторым современникам она казалась чересчур меланхоличной. Ее нельзя было назвать красавицей, но в ее облике и манерах присутствовало неотразимое изящество.

Во время своего первого посещения Шарлотты фон Штейн в ее поместье Гросскохберг, до которого из Веймара было несколько часов пути, Гёте после долгого разговора у камина вырезал свое имя и дату этой встречи – 6 декабря 1775 года – на ее письменном столе. В написанном вскоре после этого визита первом из более полутора тысяч писем Гёте к Шарлотте мы читаем: «И коль скоро я никогда не смогу рассказать Вам о своей любви, я не смогу поделиться с Вами и своей радостью» [553] . Эти первые послания написаны в игривом и кокетливом тоне, в них то и дело говорится о любви, но в признаниях Гёте слышны отголоски эпохи рококо, с небольшим смещением в сторону иронии. «Но все мое безрассудство и остроумие подевались бог знает куда!» [554] – пишет он в одном из писем и тут же разражается каскадом шуток. В письме, отправленном в конце января 1776 года, он неожиданно переходит на «ты»: «Дорогая, страдай, покуда я люблю тебя так сильно. Если смогу кого-нибудь полюбить сильнее, я тебе непременно об этом скажу» [555] . Она, по всей видимости, не потерпела такого обращения, потому что на следующий день Гёте совершенно подавлен: «Я измучился сомнениями, уехать мне или остаться» [556] . Вероятно, он говорил с ней и о своей несчастной сестре, и о собственном чувстве вины и встретил с ее стороны понимание, ибо вскоре он пишет: «О, если бы и моя сестра нашла себя брата, как я нашел в тебе сестру» [557] . В одном из первых писем он называет ее «умиротворительницей» [558] . В ней он надеется найти не бурю чувств, а желанный душевный покой, умиротворение. Правда, иногда ему кажется, что она переусердствует в своем стремлении к душевному покою – прежде всего тогда, когда она уклоняется и никак не отвечает на его чувства. С горькой иронией он замечает: «Ты имеешь право сделать из меня святого, т. е. изгнать меня из своего сердца <…>. Вот тебе и урна, если ты хочешь, чтобы от святого остались хотя бы мощи» [559] . На следующий день, возвращаясь к почтительному «Вы», он добавляет: «Но раз уж моя любовь для Вас – сплошное разочарование <…>» [560] . Так он и мечется между беспокойством, успокоением и желанием покоя. Он кокетливо обыгрывает свое влечение: то смело наступает, то снова отходит назад, то многословен, то лаконичен, порою дерзок, а порой лиричен. Так или иначе, он не может вырваться из власти этой любви и находит в ней возможность играть во всех регистрах своих выразительных средств.

553

WA IV, 3, 14 (начало января 1776?).

554

WA IV, 3, 18 (15. или 16. 1. 1776).

555

WA IV, 3, 24 (28.1.1776).

556

WA IV, 3, 25 (29.1.1776).

557

WA IV, 3, 34 (23.2.1776).

558

WA IV, 3, 20 (январь 1776).

559

WA IV, 3, 54 (1.5.1776).

560

WA IV, 3, 55 (2.5.1776).