Гибель Иудеи

— А разве ты сам не в состоянии этого сделать?

Симон грустно покачал головой, и его лицо, сиявшее добротой и грустью, омрачилось тяжким предчувствием, закравшимся в его душу.

— Столь тяжелое дело, — сказал он, — требует более молодых сил и непреклонности, мне даже трудно удержать враждующих от насилия, наступит кровавая распря. И тогда…

Глаза Иоанна засверкали.

— А тем временем, — гневно воскликнул он, проходит день за днем, и ничего не делается против внешнего врага. Горе тем, которые виноваты в этом. Они ответят за несчастия Израиля, и потому чем скорее наступит конец распрям тем лучше для всех. Кто бы ни одержал верх в этой войне иудеев против иудеев, хорошо будет уже то, что враг встретит народ, готовый к сопротивлению. Тогда он не отважится подступиться к святыне израильского Бога.

Симон взглянул на него с удивлением.

— Неужели, Иоанн, тебе все равно, кто станет во главе государства, — саддукеи, фарисеи или зелоты?

Иоанн посмотрел в устремленные на него глаза друга.

— Разве утопающий смотрит, чиста ли рука спасающего? На чью сторону я стану, я еще не знаю все это слишком ново для меня, я не могу сразу понять всего одно только могу уже теперь сказать тебе: я буду на стороне тех кто больше любит отечество. Только истинная любовь к отчизне дает силы, а только сила поможет нам победить.

Глава синедриона опустил седую голову.

— В таком случае я боюсь — пробормотал он. Чего ты боишься?

Симон мягко сказал.

— Зачем нам омрачать нашу встречу после долгой разлуки? Ты еще узнаешь что меня тревожит.

Они прошли ко дворцу.

— Да ведь это скорее крепость, чем дворец, — сказал Иоанн, с изумлением разглядывая здание. — И ты хочешь чтобы я здесь жил?

Симон улыбнулся грустной улыбкой.

— Я хотел бы, чтобы мои предчувствия не оправдались. Но все-таки ты, быть может, поблагодаришь меня когда нибудь за то, что я позаботился о твоей безопасности. Пойдем, я проведу тебя в прохладную комнату, здесь слишком душно…

Двадцать дней отдыха, которые Веспасиан назначил для своего войска, прошли; для Тита они пролетели незаметно, а для Вероники тянулись медленно, ее не занимали празднества и беспрестанные уверения в любви того, кто был ее тайным супругом.

Вероника стала неузнаваемой для всех, кто знал ее прежде; исчезла страшная жажда жизни царицы из дома Ирода, исчезли религиозные порывы, исчезла нежность женщины. Она холодным, трезвым взором смотрела на тех, кто добивался ее расположения. Было очевидно для всех, что Тит, могущественный сын великого полководца, слушается ее советов и что сам Веспасиан учитывает заключения ее острого ума. Если возможно было достигнуть могущества при помощи женщины, то это должно было более чем кому-либо удасться Титу при помощи Вероники: для него ее люди рыскали по всей стране, ради него она нанимала соглядатаев и подкупала изменников в Иерусалиме, чтобы иметь сведения о всех действиях иудеев, для него она вступала в тайные союзы с азиатскими правителями, и богатства ее текли в охотно раскрываемые руки римских сенаторов и египетских, и сирийских наместников. Для него она очаровывала своей любезностью теснившихся вокруг нее легатов и военачальников, для него придумывала новые забавы, чтобы увеличить популярность Тита среди окружавших его людей. Большего не смогла бы сделать женщина и для того, кого она страстно любила бы.

Любила ли Вероника Тита? Она часто задавала себе этот вопрос, но тотчас же смеялась над собой. Ведь с любовью она навсегда покончила. Другая страсть воспламеняла ее тайным пожирающим огнем. Возвысится ли она сама с возвышением Тита, поднимется ли так высоко, как только возможно для человека? Ею овладела безумная, всепокоряющая страсть власти: она хотела стать первой на земле и видеть всех у своих ног. Это заставляло ее принимать горячие поцелуи Тита; он был для нее воплощением ее стремлений, кумиром, пред которым преклонялось ее честолюбие. Забыта была ее прежняя ненависть к римлянину, забыта блаженная любовь к юноше, погибшему в Бет-Эдене, забыта Отчизна и Бог… Сердце ее стало пустыней, спаленной удушливым ветром и пылающими лучами того солнца, которое зовется властолюбием. И над всем этим носился дух ее презрения к людям. Она презирала мужа, раба ее красоты, презирала великого полководца Веспасиана, которого можно было купить золотом, презирала брата, готового продать сестру из-за выгоды, презирала себя за то, что не могла всем этим людям высказать в глаза свое презрение, за то, что не решалась задушить своего супруга, когда он стоял перед нею на коленях, за то, что в тиши Бет-Эдена не нашла достаточно сил, чтобы покончить с собой. Что, как не страх и трусость, удержало ее? Все ее кажущееся стремление к мести и к власти было только предлогом, чтобы обмануть себя в истинной причине, которая заставляла ее с такой боязнью и жадностью цепляться за жизнь.

Против ожидания Веспасиан после отдыха в Цезарее Филиппийской не двинулся на Иерусалим. Он ограничился тем, что очистил Перею от мятежников; ему удалось этого достигнуть в течение трех месяцев с помощью действующей там партии мира. Потом он поместил свои войска на зимние квартиры в Барите и Цезарее Приморской.

Войска его были недовольны бездействием; их возмущало, что покорение Галилеи стоило стольких потерь, и они горели нетерпением взять штурмом столицу и уничтожить народ, который чуть было не поколебал славу римского оружия. Но полководец, казалось, не замечал возрастающего недовольства; не обращая внимания на ропот солдат, он устраивал марши, учил метальщиков и стрелков пользоваться осадными машинами, строил крепостные валы и рвы для обучения своих солдат. Казалось, что он или жалеет иудеев, или боится поражения.

Это последнее предположение всего более оскорбляло римские войска; неопределенность положения побудила военачальников обратиться к Веспасиану с просьбой о немедленном продолжении войны. Тит тоже присоединился к ним. Ни он, ни Агриппа не могли понять причину странной нерешительности полководца. Для Агриппы особенно важно было быстрое подавление восстания; это было для него единственным средством осуществить свои надежды на царствование в Иудее, прежде чем она будет совершенно обескровлена внутренними раздорами.

Веспасиан принял военачальников с обычной спокойной вежливостью и выслушал своего сына, выбранного говорить от имени всех. Когда Тит закончил, улыбка показалась на губах Веспасиана.

— Тит Флавий, легат, — сказал он с легкой усмешкой, — употребил, говоря о моей медлительности, столь резкое слово, что оно нуждается в моем прощении. Он сказал, что я поступаю, как женщина. Он прав, сознаюсь, что если я подражаю великому Фабию Кунктатору, то делаю это следуя совету женщины.

Шум прошел по всему собранию; все догадывались о ком идет речь. Тит покраснел под проницательным взглядом отца.

— Неужели ты говоришь о Веронике, моей сестре? — спросил Агриппа.

— Да, — ответил Веспасиан, — и клянусь, что все мы могли бы поучиться у нее. Истинный римлянин должен быть не только полководцем, но и государственным человеком. Сознаюсь, я уже собирался двинуть войско на Иерусалим, но Вероника меня вовремя удержала…

— Я ничего не понимаю! — воскликнул Тит, обеспокоенный тем, что Вероника за его спиной вела переговоры с отцом. — Какие основания она представила тебе?

— Пусть она сама даст объяснения, — сказал Веспасиан, откидывая тяжелую завесу, разделявшую комнату.

Вероника поднялась с кресла, на котором сидела, и приблизилась к собравшимся.

— Тебя удивляет мое присутствие здесь, — сказала она невольно отступившему легату и добавила, тонко льстя Веспасиану: — Ты, вероятно, полагал, что то, о чем все говорят, не доходит до ушей полководца. Веспасиан все видит и все слышит… Вы спрашиваете, что за причина промедления, от которого страдает ваше самолюбие, — обратилась она к остальным. — Ведь вы знаете, вероятно, что Риму угрожают не одни только иудеи: в Галлии Виндекс поднял восстание против цезаря, а в Риме каждый день открывают новый заговор. Как знать, быть может, близок день, когда Рим, истерзанный междоусобиями, увидит свое единственное спасение в Веспасиане и во всех вас, собравшихся под его знаменами. Для проницательного взора видно, что готовится переворот, более опасный, быть может, чем распря триумвиров. И тогда должен появиться новый Август, который сможет твердой рукой взять власть в свои руки и успокоить умы.

Она на минуту остановилась как бы для того, чтобы дать собранию понять то, что он сказала.

— А теперь представьте себе, — продолжала Вероника, — что буря разразится тогда, когда вы будете заняты осадой Иерусалима. Не думайте, что вы одержите слишком легкую победу над жителями. Борьба будет жестокая и трудная, и уже нельзя будет, оставив иудеев, идти на помощь гибнущей империи. Нельзя было бы избрать более благоприятного для иудеев момента, чем теперь, для начала войны. Конечно, они разделены, но яд междоусобных распрей не проник еще достаточно глубоко в их сердца. Все они: саддукеи, фарисеи, зелоты и сикарии — выступят против вас как один. Яд междоусобия не сразу умерщвляет, а действует медленно и тайно; должно пройти время, пока он проникнет во все части организма и ослабит его. Вот почему я не советовала Веспасиану идти теперь на Иерусалим; я ему рассказала одну басню, хотите и вы послушать ее?