Гиллеспи и я

Тогда она с воплем набросилась на меня. Внезапный приступ ярости застал меня врасплох — впрочем, я всегда знала, что Сибил может быть крайне опасной. Она выпрыгнула из постели, задев лампу, и та, упав на пол, разлетелась вдребезги. Я схватила девушку за рукава сорочки, и мы стали самым позорным образом драться: она тащила меня к двери, а я цеплялась за нее, пытаясь обнажить ее руки и удостовериться в своем открытии. Однако в суматохе сорочка вновь оказалась у нее на плечах, к тому же лампа разбилась и в комнате было совсем темно.

Разумеется, она гораздо моложе и сильнее меня — ей удалось вытолкать меня из комнаты. Не удовлетворившись этим, она продолжала теснить меня в коридор, затем в кухню, где закрыла меня, как нашкодившую девчонку. Моему возмущению не было предела: я несколько раз бросилась на дверь, но девушка подпирала ее с другой стороны, и мне пришлось сдаться.

У раковины стояла бутылка виски, и я налила себе стаканчик, чтобы успокоить нервы, потом начала разговаривать с компаньонкой через дверь. Я надеялась убедить ее выпустить меня, но в ответ на мои увещевания она упорно молчала. Через несколько минут я снова дернула за ручку, и дверь внезапно открылась: оказывается, девушка незаметно улизнула. Из ее комнаты доносился шум; судя по узкой полоске света у порога, она включила люстру. Я попыталась войти, но, видимо, компаньонка подперла дверь комодом и теперь таскала мебель и швыряла предметы, взбешенная разоблачением.

Я удалилась в гостиную. Некоторое время девушка продолжала бушевать, затем вышла в коридор, растрепанная, в пальто поверх ночной сорочки и с чемоданом в руках. Я наблюдала за ней через дверной проем, стараясь ничем не выдать страх. Она надела туфли, на этот раз без чулок, и волочила за собой незаконченное шитье из лоскутков, пытаясь сложить его одной рукой. Заметив меня, она остановилась.

— Я ухожу.

— Куда уходите? — спросила я. — В приют для умалишенных?

Она вздохнула и направилась к двери, все так же волоча шитье. Неожиданно я поняла, что хочу удержать ее. Мы бы вместе вспоминали былые времена — мне давно не с кем поговорить о прошлом. Может, она останется, если я сделаю вид, что не знаю ее тайны?

— Возвращайтесь в постель, Сара. — Я специально назвала ее вымышленным именем. — Поспите. Утро вечера мудренее.

— Я не могу остаться. Я извещаю об увольнении.

— Строго говоря, если вы уходите сейчас, это не извещение. Мы просто неверно друг друга поняли, позвольте, я объясню…

— Не надо никаких объяснений. Лучше молчите! Вы кому угодно заговорите зубы. Своей болтовней вы любого заставите плясать под свою дудку.

— О чем вы, глупенькая?

Она оглянулась, затем указала на барометр.

— Видите эту штуку? Уверена, вы за две минуты уговорите меня снять его со стены, вопреки моему желанию.

— С чего бы я просила вас снять барометр?

Она обессиленно застонала и, бросив надежду сложить шитье, заткнула его под мышку.

— Не хочу вас слушать. Я ухожу. Не могу тут больше оставаться.

— Но, Сара, дорогая, а как же бедные птички? Они будут ужасно скучать без вас.

Она помрачнела: видимо, я попала в цель.

— Ничем не могу помочь. Придется теперь вам за ними ухаживать.

— А что вы скажете миссис Клинч в бюро?

— Скажу, что уволилась и ищу другое место.

— Можете вернуться к своей подруге мисс Барнс — похоже, она очень хорошо к вам относится. Кстати, почему вы ушли от нее?

— Мисс Барнс? Если хотите знать, я стала мисс Барнс не по карману.

— Ах да, весьма правдоподобно. А что же Клинч? Ей покажется странным, что вы меня оставили. Мы обе будем странно выглядеть, но в первую очередь вы. У них неизбежно возникнут вопросы — можете не сомневаться.

— Ну и пусть! — отрезала она. — Пусть считают меня странной. На самом деле это вы странная. Я хочу держаться от вас подальше, сука вы бешеная!

Да, именно так она и сказала — видимо, была крайне возбуждена и не следила за выражениями. Ее грубость не стоила внимания, и все же мне было обидно.

Девушка решительно повернула ручку двери и шагнула за порог. При мысли, что она окажется на улице в полночь в таком неуравновешенном состоянии, я забеспокоилась и бросилась вдогонку. Она стояла на площадке и с остервенением нажимала на кнопку лифта. С нижних этажей донесся стук проснувшегося механизма, и кабина с лязгом и скрежетом поползла наверх.

Девушка злобно покосилась на меня.

— Плачете?

— О нет, дорогая, просто волнуюсь. Вы так странно себя ведете.

— Да сколько можно! — воскликнула она и добавила (хотя я находилась на расстоянии): — Не лезьте ко мне!

Не дожидаясь лифта, она схватила чемодан и шитье и бросилась вниз по лестнице. Я крикнула вслед:

— Не упрямьтесь, дорогая! Уже за полночь. Возвращайтесь, когда успокоитесь, — я оставлю дверь незапертой. Вы не попрощаетесь с птичками? Сибил? Сибил?

Я надеялась, что она отзовется на свое настоящее имя, но в ответ услышала лишь топот удаляющихся шагов. Она скрылась из виду, и только шелковое шитье поблескивало во тьме, волочась по ступенькам.

Глава 7

Март 1890 года Эдинбург

22

С выступлением Сибил защита закончила излагать свою версию. Почти за три дня присяжные выслушали десятки свидетелей: одни говорили правду, а другие, по разным соображениям, представили не вполне честное описание событий. Ученые мужи от медицины произносили пространные речи, однако многословные описания проведенных опытов только запутывали дело. Теперь прокурору и адвокату предстояло худо-бедно упорядочить разрозненные сведения в заключительном обращении к суду. Я не буду стирать себе пальцы до костей и приводить эти речи полностью — полный текст сохранился в открытых источниках, — а лишь попытаюсь пересказать самую суть.

Эйчисон взял слово первым. Он говорил почти полтора часа, ни разу не сверившись со своими записями, — видимо, отчасти этим объяснялись его многочисленные ошибки и упущения. Впрочем, осмелюсь предположить, что прокурор намеренно произнес «сомнительную» речь, где затронул темы, не подлежащие упоминанию. К сожалению, тогда у меня не было возможности возразить, и сейчас я восполню этот пробел.

Чтобы завладеть вниманием аудитории, Эйчисон начал говорить вполголоса, вынуждая присутствующих напряженно вслушиваться. Постепенно он распалялся: щеки порозовели, зеленые глаза заблестели, в уголках рта все время собиралась слюна. Он то и дело ударял кулаком о ладонь, подчеркивая какую-то мысль. Прокурор сообщил суду, что в жизни еще не встречал человека, способного совершить столь мерзкое злодеяние против чистого и невинного ребенка. Не менее сильное потрясение вызвало то, что в подобном преступлении оказалась замешана женщина, — однако (по его словам) это несомненно было так. Без колебаний прокурор заявил, что трое подсудимых в ответе за эти кровавые бесчинства.

Поначалу мотив преступления был неясен, продолжал он. Почему выбор пал именно на эту девочку, именно на эту семью? Если похитители хотели получить выкуп, почему они не выбрали семью из богатого квартала в двух шагах от Стэнли-стрит? Выходит, дело не в жажде наживы, а письмо с требованием выкупа написано для отвода глаз, быть может, от страха. Но тогда почему Роуз? Почему Гиллеспи? Для Эйчисона ответ был очевиден:

— Это двое неудачников не выбирали свою жертву, им ее навязал кто-то другой.