Гинеколог. История художницы
Шрифт:
В больнице существовали свои строгие правила. Нельзя, чтобы на тумбочке лежали книга или яблоко. Строго по времени приезжала тележка с лекарствами, и каждому отсчитывали по пять разноцветных таблеток. Вечером сгоняли всех в туалет подмываться. Санитарка выдавала каждому майонезную баночку с еле теплой, подкрашенной марганцовкой, водой и следила за тем, как движется очередь в туалет. Всего было две кабинки. Люська не умела мыться над унитазом, и после нее оставалась огромная розовая лужа.
Девочки в палатах лежали разновозрастные – от семи до четырнадцати лет. Днями вышивали, вязали и время от времени обсуждали секс. Особенно сцену в фильме «Долгая дорога в дюнах», в которой Артур с Мартой любились на сене. А еще поцелуй из «Дикой собаки Динго».
– Ой, девочки, не говорите. Все мы там будем.
После этих слов они прикрывали ладошками рты и хихикали.
Люська в полинявшем зеленом халатике, невыносимо скучавшая по родителям, при каждом удобном случае повторяла, что никогда не выйдет замуж и будет жить с мамой. Лечащий врач кивала, грела дыханием стетоскоп, мечтательно смотрела в окно, а потом произносила, как будто про себя:
– Я тоже так думала, а уже третий раз замужем и понимаю, что не последний.
Люська после больничных разговоров стала многое замечать. Во-первых, между родителями что-то происходило. Некая игра. Мама часто шагала из ванной в спальню голой, так как каждый раз «забывала» в шкафу ночную рубашку, а еще кокетливо звала отца, когда нежилась в воде, чтобы он помыл ей спинку. Ее лобок покрывали редкие рыжие волосы, и Люське за нее было стыдно. Особенно, когда они закрывались на защелку, хлюпали водой, хихикали и вздыхали.
Однажды мама вернулась от гинеколога и с улыбкой рассказала отцу детали осмотра. Люське было очень неловко это слушать, так как слова «кресло», «зеркало» и «мазок» ее очень сильно смущали. Она считала, что такие вещи не стоит обсуждать с мужчиной. Раздражалась, когда мама снимала колготы вместе с трусами, бросала их на полку в шкаф, а потом надевала домашнее платье и ходила по дому без белья. Утверждала, что так ей намного комфортнее.
Как-то раз она пришла в гости к подружке. У них посреди комнаты стоял длинный, накрытый нарядной скатертью, стол. Наверное, в выходные что-то праздновали и еще не успели разобрать. И вот в этом «домике» под столом подружка играла с братом в больницу. Он снял штаны, и сестра трогала его детской клизмой, шприцем и ваткой. Черкала закорючки в блокнот и продолжала «брать анализы». Люське стало не по себе, она покраснела и быстро ретировалась. Что-то ей подсказывало, что это неприлично. И даже тогда, когда любопытный двоюродный брат уговорил ее снять трусы, она еще долго этого стыдилась. Все пыталась забыть, как он стоял со спущенными колготками и пялился ей между ног, а она рассматривала что-то совершенно невнятное. Странный, чуть подпрыгивающий розовый отросток и глупый сморщенный мешок, кожа которого напоминала подушечки пальцев после длительных игр в воде.
Потом девочка-атаманша во дворе придумала игру. Белокожая, с длинными, как пшеничная соломка, ногами и буратинским носом. Все ее дразнили «альбатроской», но безоговорочно подчинялись. Ее папа был начальником, разъезжал на белой «Волге», и жили они в трехкомнатной квартире с импортной стенкой и коллекцией пронумерованных одинаковых книг. Так вот, однажды дети построили шалаш. Тополиные крепкие ветки, лебеда, вырванная с корнем, лопухи и сверху – принесенные из дома покрывала. Это был госпиталь, в котором «альбатроска» заправляла. Была главной. Все остальные выполняли ее поручения. Готовили шприцы, компрессы из подорожника и настойки календулы. А потом на прием пришла «девочка из бедной семьи». Атаманша попросила ее снять трусы и стала внимательно изучать «там», тыкая кленовой веткой. Люська, а роль девочки досталась именно ей, закричала и попросила остановиться. Она очень боялась, что отец обо всем узнает и убьет ее.
Люська еще долго ничего не понимала. Играла с подружкой в «Боярского» и учила наизусть сложную песню «Ланфрен-ланфра». Каждый раз они ссорились до хрипоты, кто будет Боярским, и выносила без спроса черную отцовскую шляпу. Дралась с мальчишками, которые неожиданно могли поднять юбку и заорать: «Московский зонт» или «Магазин открылся»,
а еще устроить «пробку», обступив со всех сторон и щупая везде своими костлявыми пальцами. Подкладывали зеркальце на пол, и с интересом рассматривали трусы. Самым страшным оскорблением считалось слово «вуайерист». Никто до конца не понимал его значения, но лепили его ко всем: и к тем, кто трогал через платье застежку бюстгальтера, и к тем, кто устраивал «Московский зонт».В седьмом классе, когда у Люськи началось половое созревание, случился первый приступ. Она торопилась в книжный магазин, так как давно присмотрела себе тетрадку с Микки-Маусом, и вдруг перед глазами все стерлось и осталась только маленькая желтая точка, напоминающая крохотного солнечного зайчика. Она сфокусировалась на ней и стала идти, будто пьяная. Куда точка – туда и Люська. Точка на дерево, и она туда же. Точка в кусты – Люська вприпрыжку. Прохожие шарахались. Какая-то сердобольная тетенька схватила ее за руку чуть выше локтя и спросила:
– Девочка, ты видишь, куда идешь?
Люська попыталась рассмотреть ее лицо и отключилась.
Ее положили на скамейку. Кто-то забежал в овощной магазин вызвать «скорую». В это время Люська пришла в себя, забилась в судорогах и упала на асфальт. Вокруг нее собиралась толпа. Какая-то любопытная старушка порылась в тетрадках и высмотрела номер школы. Там дали домашний адрес и телефон, а «скорая» все не ехала. Дома оказался Танькин муж. Он заскочил на минутку выгрузить самогонный аппарат, а заодно и перекусить. Когда раздался звонок – испугался, вылетел пулей и только на светофоре заметил в руке полную ложку борща. Он прибежал, схватил Люську на руки и больше километра тащил до больницы. Там ее долго обследовали, брали анализы и не понимали, что делать дальше. Мама с серым лицом сидела на краешке кровати, а Люська смеялась и пыталась рассказать, как все происходило:
– Мам, я просто увидела желтую точку. Ну, такую, как капля меда.
Мама гладила ее по голове и плакала:
– Доченька, какую точку?
Люська широко улыбнулась и вдруг радостно вскрикнула:
– Да вот же она!
И стала ловить ее на маминой груди. Лезла пальцами в петли ажурной кофточки и пыталась достать чуть ли не из кожи. Потом опять начались судороги.
Диагноз все не могли поставить. К вечеру поднялась температура, и усугубился бред. Началась рвота, и ее перевели в другое отделение. Там догадались исследовать легкие, вставить дренаж и откачать гной. Таким образом вопрос операции стал ребром.
В клинику Амосова детей свозили со всей Украины. Грудничков, дошкольников и старшеклассников. Прибывали разные: имеющие надежду и средства и не имеющие ни того, ни другого. Одни уезжали домой умирать, другие с пластырем на груди и только что снятыми швами собирали семена петуний, рисовали мокрыми мелками и наблюдали за белками.
Люська запомнила всего несколько эпизодов: свой страх, красавицу Иду и блаженного Марка-американца. У Иды на спине болталась длинная черная коса, подобно батогу, и ноги в ажурных колготках даже в жару. Она всех в палате научила их делать. Для этого нужно взять шерстяные колготы на пару размеров меньше, а потом скрупулезно спускать петли. Одну за другой.
Когда Ида уезжала, раздарила все свои вещи. Дневник с фотографиями Юры Шатунова, календарики, нитки для макраме. Говорила: «Мне осталось только молиться. Сколько Бог отмерял, столько и будет».
Каждый день к ним приходил голубоглазый, словно ангел, парень по имени Марк. Он купил для отделения какой-то модный аппарат, всем помогал и рассказывал о Боге. Делал с малышами аппликации, рисовал мультяшного Пифа и тетю Агату, раздавал красочные журналы, и Люська с большим восхищением рассматривала чужую и очень счастливую жизнь. Красивых женщин с челками-валиками, пикники, ретро автомобили и модную одежду, а еще двухэтажные фруктовые тарелки, открытые окна с кружевным тюлем, мозаику, переливающуюся на солнце, и бабушек в вязаных пончо. И она тоже стала молиться. Ей казалось, что главное – поверить в Бога, и он ее исцелит. Поэтому, вернувшись домой, исправно бегала по воскресеньям в церковь, относила панихиды и целовала плащаницу.