Гиршуни
Шрифт:
И тут из общего, грохочущего в моих ушах гама подъездных звуков вдруг явственно выделились чьи-то шаги. Сначала еле слышные, словно крадущиеся, они постепенно становились все громче и громче… они приближались… они направлялись в мою сторону! Чьи-то!.. Это сейчас я говорю «чьи-то», а тогда у меня не было на этот счет никаких сомнений: меня настигало Оно, собственной персоной. Не в силах встретить его лицом к лицу, я отвернулась от лестницы, уткнулась лбом в дверь своей родной, но такой недоступной теперь квартиры и зажмурилась.
Ритм шагов замедлился, затем ускорился, затем замедлился снова. «Скорее бы уж,» — думала я, обмирая от страха. Наконец Оно остановилось прямо у меня за спиной,
— Ты чего вопишь? Что случилось?
Только теперь я обнаружила, что кричу, вернее, скулю на одной тонкой пронзительной ноте. Еще я поняла, что Оно не уничтожило меня немедленно, а это могло означать его определенную склонность к переговорам, то есть к оттягиванию развязки. Я инстинктивно ухватилась за представившуюся возможность. Сначала я перестала визжать, а потом осторожно попробовала завязать знакомство:
— Ты… Оно?
Оно озадаченно помолчало, хмыкнуло и переспросило:
— Оно? Вообще-то нет, но если это поможет… Тебя что, домой не пускают? Слушай, может, повернешься?
Я повернулась. Передо мной стоял щуплый очкастый мальчик примерно моего роста, со школьным ранцем на плече. Лицо его показалось мне смутно знакомым, но я не смогла вспомнить, откуда. Впрочем, времени вспоминать не было. Очкарик настолько не тянул на образ ужасающего Оно, выглядел таким комичным контрастом с моей недавней всепоглощающей паникой, что я вдруг начала хохотать, столь же безудержно, как боялась за минуту до этого. Наверное, вместе с истерическим хохотом из меня выплескивалось напряжение, скопившееся за несколько недель устрашающих путешествий по лестничным маршам нашего подъезда.
Я прямо-таки корячилась от смеха, а мальчик все так же недоуменно топтался передо мной — нескладный, мешковатый, некрасивый, смешной, с ушами, огромными, как у Чебурашки. Вот пишу об этом сейчас, по прошествии стольких лет, и вижу его так же ясно, как тогда, каждую деталь: школьный пиджак, купленный на вырост — экономно, но не слишком оправдано, поскольку бедняга рос явно медленней планового графика, отглаженный пионерский галстук, жидкие волосы, толстые стекла очков и, главное, эти уши, уши… ой, не могу…
Но, учитывая обстоятельства нашей встречи, думаю, никто не удивится, если я скажу, что в тот момент он показался мне прекрасным. Еще бы. Очкастый мальчуган повлиял на меня больше, чем кто бы то ни было во всей моей последующей жизни. С тех пор я уже не боялась ничего, и подъездов в том числе. Потому что мир вовсе не страшен. Наоборот, он красив и чуден. А зло и ужас живут только в нашей голове, мы сами придумываем для себя всех этих Оно. Причем некоторые увлекаются настолько, что раздувают Оно внутри самих себя, а другие видят в первых подтверждение своим придуманным страхам. Глупости. Достаточно открыть глаза, повернуться и посмотреть. И увидеть щуплого смешного очкарика с чебурашкиными ушами. Так я думаю, так я живу. Возможно, это тоже неправильно, но — что такое «правильно»? Как говорил Че, правильна та модель, которая облегчает существование. Причем чем сильнее облегчает, тем она правильней.
— Ты что, дура? — обиженно спросил мальчик и повернулся уходить.
— Погоди, — сказала я. — Я не над тобой смеялась. Я потеряла ключ и испугалась.
— Испугалась? Чего?
— Не знаю… — пробормотала я с тем беспомощным выражением, которое безотказно действует на мужчин всех возрастов. — Страшно…
Конечно, мне уже было не страшно — ведь ровно минуту назад я перестала бояться раз и навсегда. Мне просто не хотелось, чтобы он уходил, не хотелось — и все.
— Хочешь пойти ко мне? — неуверенно проговорил он. — Тебя зовут Маша, я знаю.
Мальчик выжидательно
посмотрел на меня, и тут я вспомнила. Он жил на четвертом этаже, в сорок восьмой квартире, которая находилась прямо над нами. Мы знали их как очень тихую семью. Обычно соседи сверху всегда слышны: кто меньше, кто больше, а кто и вовсе невыносимо. Музыка, радио, шаги, детский плач, семейная ссора, шумные гости… Этих же не было слышно в принципе, так, словно верхняя квартира пустовала. Мальчик ходил в ту же школу, что и я, но на два класса старше. Два года в десятилетнем возрасте — пропасть; стоит ли удивляться тому, что я не знала его имени? Во дворе он не появлялся… понятия не имею, как я его узнала вообще. Нужно было срочно что-то придумать, и я придумала.— Ага, — сказала я. — Маша. А ты — Че.
Мальчик удивился.
— Почему Че? Сначала — Оно, теперь Че…
«Из-за чебурашкиных ушей! Че Бурашка!» — почти что выпалила я, но вовремя остановилась. Не годится обижать своих спасителей, особенно если не хочешь оставаться одной, без ключа, перед запертой дверью.
— Как Че Гевара, — сказала я вслух, изображая третьеклассную наивность. — У нас дома его портрет висит. Папа говорит, что это самый главный освободитель и защитник.
— Ну, а я-то тут при чем? — Че покраснел, незаметно подтянул живот и выпятил грудь.
Я чуть снова не расхохоталась.
— Ну как же… я вот боялась…
— Ладно, — перебил меня он, маскируя смущение грубостью. — Нечего тут. Пошли.
Так мы и подружились — я и мой Че, освободитель испуганных и угнетенных. Это была странная дружба. Настолько странная, что я ее даже немножко стеснялась. Ведь другие видели только очки, и уши, и всю его нелепую повадку, абсолютно не предназначенную для нормального общения. Что, в общем, понятно: на моей памяти Че не довелось спасать никого, кроме меня, да и то по чистой случайности. Не проходи он в тот день по лестнице, мы так бы никогда и не встретились. Думаю, это стало бы настоящей катастрофой для меня и для моего будущего. Потому что именно Че научил меня правильному взгляду на вещи.
Помню, как я в первый раз спросила его: «Почему ты думаешь, что это правильно?» — не помню уж, по какому поводу. Мы сидели тогда вдвоем на крыше нашего дома — мы всегда если встречались, то только вдвоем: из-за моего нежелания показаться рядом с ним на людях и из-за его полной неприспособленности к любой компании. Перед нами лежал безликий район уже начавших понемногу рассыпаться хрущевских блочных коробок, а за ним — железная дорога, лес и поля, которые серели по мере приближения к горизонту, как будто хотели притвориться небом.
— Почему? — переспросил Че и покосился на меня, словно прикидывая, стоит ли доверить мне столь важную тайну.
«Ну вот, — подумала я. — Сейчас наверняка разведет какую-нибудь школьную хреномуть. Как же! Они ведь в пятом классе уже физику проходят, задаваки…»
— А ты наклони голову, — сказал он. — Вот так. И слушай.
— Что слушать?
— Слушай, правильно или нет. Просто прислушайся получше.
Если бы я была года на два постарше, я бы наверняка посмеялась над ним, как смеялись над ним все вокруг. Но мне было десять лет, а ему двенадцать, и он проходил физику, химию и другие премудрости, которые еще и не снились мне, убогой третьекласснице. Плюс к этому он как-никак спас меня от страха. Поэтому я честно, хотя и недоверчиво, сделала, как он сказал: наклонила голову и прислушалась. Сначала я не слышала ничего, кроме недовольного бурчания паршивой школьной котлеты в животе. Помню, что я уже совсем собралась фыркнуть и послать Че куда подальше, как вдруг котлета смолкла, и откуда-то, непонятно откуда, отчетливо прошелестел ясный ответ, всего одно слово: «Правда…»