Гиршуни

И тем не менее, я люблю приезжать на эту милонгу — из-за города, в котором она находится. Это очень строгий город — самый строгий из всех, где мне приходилось танцевать. Строгий, молчаливый и какой-то отдельный от своего населения. Обычно ведь города представляют из себя прямое продолжение людей — всех этих своих …елей: основателей, строителей, зрителей, воителей, жителей… Города и их горожане в одинаковой степени беспечны или коварны, приветливы или опасны, чопорны или распутны. Этот же город — иной, словно и не руками человеческими выстроен. Он словно существует параллельно самому себе, независимо от себя, от своих зданий, жильцов, автобусов, полицейских, пассажиров, рынков, продавцов и покупателей. Ему словно бы наплевать на это: и на дома, и на рынки, и на людей. Такое впечатление, что он останется на месте, даже если все это собрать одним махом и унести. И не просто останется, но даже и не заметит, не обратит внимания, как будто на самом деле выстроен он не на земле, а над нею — в небе или где-то между небом и землей в непонятном, не видимом нами измерении.

Оттого и танго в нем особое. Я уже говорила об отрешенности настоящих тангуэрос, о том, что нужен один для танго. Так вот, этот город очень похож на такого отрешенного ведущего: в нем поразительно легко почувствовать себя одинокой.

Я постаралась приехать не слишком поздно, потому что здешняя милонга закрывается на два-три часа раньше обыкновенного, как, впрочем, и другие заведения в этом месте. Тем не менее шла уже третья танда. Вдоль длинной стороны зала были расставлены столики и стулья, где сидели ведомые и пары — те, что пришли вдвоем или планировали танцевать вместе. Одинокие ведущие располагались в противоположном конце, на трибуне, что придавало традиционному обряду приглашения — кабасео — довольно-таки неприятный привкус. Кабасео состоит из обмена взглядами, еле заметными кивками и улыбками; есть определенная трудность проделывать этот деликатный процесс, когда потенциальная ведомая сидит на баскетбольной площадке, а потенциальный ведущий — на трибуне, откуда обычно, то есть во время матчей, слышится площадная ругань в адрес судьи и идиотские речевки типа: «Шайбу! Шайбу!» — или: «Бомбу! Бомбу!» — или что они там еще вопят.

Несколько ведущих были мне смутно знакомы, но именно смутно, поэтому я не торопилась сделать свой выбор, а просто сидела у столика, потягивая сок из стакана.

— Вы не откажете мне в одном танце?

Я вздрогнула от неожиданности. Передо мной стоял щуплый, лысый, маленького роста мужчинка в толстенных очках. Понятия не имею, как он ухитрился подойти так незаметно.

— Что вы сказали? — переспросила я, чтобы выиграть время.

Подобное «лобовое» приглашение само по себе является грубым нарушением ритуала. Но в данном случае оно усугублялось еще и откровенно никчемной внешностью приглашающего, что делало его демарш запредельной наглостью. Эта-то запредельность и остановила меня: имей парень внешность Алена Делона, я бы немедленно отбрила его в самой грубой форме. Мужчинка развел руками. Огромные уши его пылали.

— Извините, — пролепетал он, делая шаг в сторону. — Я понимаю… вы мне, конечно, отказываете.

— Подождите, — остановила его я. — Садитесь.

Честно говоря, меня разбирало любопытство: откуда это чучело взялось и на что рассчитывало? Мужчинка вздохнул и после некоторого колебания подчинился.

— Вы что — новичок на милонге? — спросила я по возможности мягче, дабы не пугать несчастного. — Такая форма приглашения тут не…

— Я знаю, госпожа, — перебил он. — Я именно поэтому…

— Именно поэтому?

— Ну да. Видите ли, я танцую уже четвертый год, брал классы и вообще… но у меня очень серьезная проблема: я ужасно боюсь отказа, просто ужасно боюсь, и потому совершенно не могу отважиться на приглашение, ну никак не могу, ну никак…

Последние слова он произнес с неподдельным отчаянием и поднял на меня лицо, до того виновато опущенное. При этом меня не покидало неприятное чувство, что именно лица-то я и не вижу — из-за этих чудовищных очков, которые не просто прикрывали глаза, но делали их некоей переменной величиной, произвольно плавающей от размеров булавочной головки до выпученного рыбьего зрачка.

— Ну-ну… видела я, как вы отважиться не можете…

— Да нет, — заторопился он. — В том-то и дело, что это я тренируюсь. Мне один опытный человек сказал, что я просто должен привыкнуть к тому, что мне отказывают. Что это только поначалу неприятно, а потом, когда наберешь достаточно много отказов, то уже и без разницы, как с гуся вода, — это его точные слова, госпожа: «Без разницы, как с гуся вода». Понимаете? Он сказал, что нужно выбрать несколько самых красивых женщин или таких, которые уже сидят с кавалером — то есть ситуации, когда отказ гарантирован — и приглашать их одну за другой. Я спросил его, сколько нужно набрать отказов, чтобы стало «без разницы»…

Очкарик замолчал, прерванный и одновременно успокоенный моей улыбкой. Возможно, я повела себя бестактно, но, думаю, на моем месте улыбнулся, а то и рассмеялся бы всякий.

— Ну и сколько? — поинтересовалась я.

— Не менее ста, — он сделал робкую попытку улыбнуться в ответ. — То есть ему самому понадобилось около ста, а мне, наверное, потребуется больше, потому что очень уж неприятно.

— Ну, а если вам вдруг не откажут?

Бедняга пожал плечами.

— Посмотрите на меня, госпожа, — печально произнес он. — Такой вариант мне не грозит.

Что и говорить, он был совершенно прав. Мы немного помолчали. Диджей поставил «Примавера Портена» — последнее танго текущей танды.

— Надеюсь, вы на меня не сердитесь… — сказал мужчинка с прощальной интонацией и начал привставать.

— Наоборот, — заверила его я. — Ведь ваше приглашение, по сути, является комплиментом: я не сижу с кавалером, следовательно, вы занесли меня в категорию «самых красивых женщин», не так ли?

— Так, — серьезно отвечал он. — Вы очень красивы и превосходно танцуете. Я видел вас в…

Он перечислил несколько милонг, известных и не очень. Я и в самом деле бывала в каждой из них.

— Странно, что я вас совсем не помню.

Он смущенно пожал плечами.

— Обычно я для храбрости снимаю очки.

— Ну так снимите! — приказала я.

Увы, даже без очков его трудно было назвать красавцем. Зато я вспомнила, что и в самом деле видела, как он танцевал — с одной из платных ведомых, довольно умелой инструкторшей.

— Ага, теперь припоминаю, — сказала я. — Вы танцевали с Кларой. Конечно, до Хорхе Диспари вам далеко, но у вас есть и баланс, и ритм, и легкость. Пожалуй, я приму ваше приглашение.

— Простите?.. — бедняга выглядел совершенно оторопевшим.

— Нет уж, теперь это вы простите, — решительно оборвала его я. — Пригласили, так извольте отвечать. Мы с вами танцуем следующую танду.

Мужчинка оглянулся, словно ища, где спрятаться, и, не найдя ничего лучшего, надел очки. Но я не собиралась давать ему передышки.

— Немедленно снимите вашу стеклянную броню. Я же видела — вы прекрасно танцуете и без нее.

Он подчинился. Он положил очки на стол и беспомощно осмотрелся. Скорее всего, он видел вокруг себя только расплывающиеся цветные пятна. Он был, конечно, урод, но в тот конкретный момент это был очень красивый урод, несмотря на всю свою несуразную, плешиво-носатую ушастость. Он походил на неизбалованного, даже забитого ребенка, который вышел во двор с новым велосипедом, и теперь и счастлив, и смущен, и напуган этим огромным событием, которое разом переводит всю его жизнь в новое, многообещающее и в то же время очень тревожное состояние.

Обычно человеческие лица глупы, скучны и унылы; думаю, что и лицо моего очкарика не составляло исключения… но иногда, очень редко, они словно освещаются изнутри, как китайский цветной фонарик-калейдоскоп; и на этом ярком, сияющем фоне начинают мелькать, сменяя друг друга, узоры радости, сомнения, надежды, страха, и снова радости, и снова надежды. Именно такие узоры мелькали перед моими глазами в ту ночь, в том отрешенном от земли городе, в провонявшем конским потом баскетбольном зале, превращенном в милонгу на несколько коротких часов. Нечего и говорить, что я залюбовалась столь редким зрелищем.