Гладиаторы

— Я слышал, что часы убитого… или умирающего с последним вздохом останавливаются. Один наш одноклассник, мой и Кобы, погиб… ну, ты знаешь, о ком я говорю. Так вот, в момент гибели его часы и вправду остановились. Может быть, из-за взрывной волны, потому что, когда я их встряхнул, опять пошли, — сказал он Акакию.

— Вчера вечером, перед приходом Мамантия, — ты в это время спал — Коба проснулся, — раздумчиво припомнил Акакий. — Я сразу понял, что он проснулся в скверном настроении. В чем дело? — говорю. Ответил не сразу. Потом сказал, что ему приснился Мамука. Будто звал его Мамука, манил за собой, и он шел за ним безропотно, не сопротивляясь… Помолчал немного и добавил, что скоро, наверное, умрет…

— Если бы ты знал, как я устал от всего этого… Очень устал.

— Вижу… Послушай, останься, не ходи один. Похороним Мамантия и пойдем…

— Да не об этом я! Я вообще устал… Ладно, ты только не подумай чего, это у меня временно, пройдет. Вот отдохну — и пройдет. В дороге пройдет, от ходьбы… Я отдыхаю, когда иду. Я выдержу, я крепкий парень, надежный, крепкий «исполнитель»! Ты еще меня не знаешь… Всю жизнь мне везло больше других, Дато — счастливчик, куда остальным до меня!.. Я заговорил о Мамуке, так вот, в последнее время он стал выпивать, и мы с Кобой решили поговорить с ним: не пей, старик, не гневи Бога. А Мамука в ответ: боюсь, потому и пью, а если этот ваш Бог так хорош и справедлив, пусть поможет победить в этой сраной войне, хватит нас мучить. Коба в ответ: оставь, мол, Бога в покое, не нашего ума дело — судить, что он может и что нет… Сам, небось, слышал: пути Господни неисповедимы… Тогда Мамука сказал, что чует, если бросит пить, ему звиздец… Думаешь, много пил? Да не больше двухсот граммов, и то, когда на дело шли. В тот день, перед последней атакой, не выпил ни капли и… погиб. Разве не глупо?

— Что и говорить, хорошим парнем был Коба. Чувствовалось в нем что-то настоящее и, ты только не смейся, чистое. Такие не должны гибнуть. Хочу сказать, что и ты мне нравишься, есть в вас что-то общее… Не думай, не льщу, говорю, что думаю… Верю, что и Мамука был вам под стать.

— О… Там было непросто, ты же об этом ничего не знаешь… Мамука с Кобой любили одну девушку, сестру нашего майора. Потом она вышла за Кобу… Но это не вызвало между ними вражды, напротив — друг за друга готовы были на все. Не ради того, чтобы кто-то сказал: повздорили из-за женщины и дружба врозь. Они и мне как будто постоянно стремились что-то доказать. А Мамука так и не женился. Все были уверены, что не может забыть свою любовь… И вот — на тебе, обоих нет, а я живой… Ну, хватит об этом, что было — было. Прошлого не вернешь… Хотя, наверное, было бы неплохо, если б человек мог вернуться… Все очень запутанно, сложно, все слишком переплелось, а вот некоторые вещи сложились слишком просто, на удивление… Извини, я не в силах разобраться, потому что в этом невозможно разобраться, как невозможно ничего понять в этой жизни!

— Это все война. Это она виновата… Многие гибнут на войне, но когда это случается с близкими, у нас на глазах, кажется, что, уходя, они забирают часть нашей жизни, — подавленно сказал Акакий.

— Но ведь война — это тоже часть жизни, — ответил Коба.

— Я бы прикрыл могилу Кобы целлофаном, но боюсь, ониобъявятся и не успею убрать, — немного помолчав, сказал Акакий.

— Не так уж и льет, чтобы вода просочилась до него. Укрой могилу на ночь, а я к утру вернусь и сниму пленку, — ответил Дато, затем, взглянув на русского и худощавого, добавил: — Эти скорее всего были у них в «шестерках». Мамантий поторопился со стрельбой, надо было дождаться, пока все войдут в кукурузу, но не удержался. Наверное, когда они стали наобум поливать поле автоматными очередями, случайно задели его, он и открыл ответный огонь…

— Почему думаешь, что эти были «шестерками»? — спросил Акакий.

— В таких группах всегда есть «шестерки», — ответил Дато.

Вода в овраге стала прибывать, она заметно помутнела.

Когда Дато прощался с Акакием, у оврага появились родители Мамантия. Старик, похоже, хотел что-то сказать Акакию, но передумал.

— Давай немного провожу тебя, — сказал Акакий. — Все равно никаких дел, не торчать же просто так! — похоже, ему не хотелось оставаться наедине с родителями Мамантия. — Хочу спросить, только не сердись… Ты правда думаешь, что Мамука не женился потому, что не смог забыть любимую?.. Знаю, знаю, это не мое дело, но все-таки — ты думаешь, это правда?.. Не сердись, что спрашиваю…

— Не знаю, — сказал Дато. — Быть мне распоследней шлюхой, если хоть что-нибудь об этом знаю! Наверное, знали только они, Мамука и Коба… Не наше это дело. А нам лучше, не мешкая, заняться своим!

— Ты прав, — ответил Акакий. — Знаешь, за два дня до того, как этизаняли село, моя жена узнала о гибели своего первого мужа и всплакнула. Мы из-за этого поскандалили, и так получилось, что до ее смерти не разговаривали друг с другом… Когда умирала, я умолял ее сказать хоть слово… Не знаю, может, уже не в силах была говорить и потому промолчала или была так обижена… Не знаю…

— Ты вообще какого мнения о Боге?.. Как думаешь, он действительно существует? — неожиданно спросил Дато.

— Не знаю…

— Вот и я не знаю. Прав был Коба, когда говорил: Бог — не нашего ума дело, все равно ничего не поймем, и не стоит его трогать… — сказал Дато и неожиданно закончил. — Хороший ты человек…

— Смеешься?

— Нет, ей-богу… Надо спешить, чтобы до вечера быть на месте… То есть там, куда направляюсь…

— К утру жду, — сказал Акакий.

— Утром буду, — ответил Дато. — Если не вернусь, считай, что меня нет в живых. Но думаю, что приду!

— Льет и льет! — сказал Акакий. — Хорошо, что я соорудил тебе дождевик?

— С понтом под зонтом, а сам под дождем! — ответил Дато. — Это наша городская «поговорка»… Хотя, вы городских не очень-то любите… Соскучился я по городу, очень соскучился. Ну, хватит, чую, начинаю херню молоть, а время не терпит, и если хочу успеть, надо идти… Задумал кое-что, а я себя знаю — пока не сделаю, не успокоюсь. Сейчас придавить бы часов этак на пять, но ты меня знаешь, как пойду — отдохну на всю катушку! Мы все такие — с понтом под зонтом, а сам под дождем!

На шоссейку вышел через двор соседа Акакия. Дойдя до обгоревшего грузовика, оглянулся. С этого места хорошо просматривалось голое пространство между лесом и кукурузным полем. Показалось, что Акакий стоял на опушке леса и махал ему рукой. Дождь барабанил по дождевику, который Акакий скроил из куска целлофана, и он не слышал ничего, кроме этого дробного перестука. Кончилось тем, что сдернул с головы импровизированный капюшон.

Он забыл, когда в последний раз ходил один. Мысль о том, что целый день проведет в одиночестве, настроила на мрачный лад. Но он понимал — если хочет дойти, если хочет справиться с задуманным, ни о чем не должен вспоминать, ни о Кобе, ни о том, что случилось за последние несколько часов. А поэтому отбросил все мысли и просто шел, отключившись и механически переставляя ноги. Единственное, что позволил себе помнить, это десятиминутный отдых через каждые сорок минут ходьбы. И жестко соблюдал установленный режим. Так учил майор: если решил не расслабляться и не терять темп, назначь себе график и ни в коем случае не нарушай — вот лучший способ преодолеть себя.

Какое-то время угнетало чувство неловкости от того, что на руке у него часы Кобы, потом свыкся, а скоро мысли по этому поводу оставили его. Дорога, петляя, шла вниз, что было на руку, поскольку под гору усталость не давала о себе знать, да и курить хотелось значительно реже. На шоссе не выходил, шел лесом, по краю. По совету Акакия, прежде чем обуться в «ботасы», намотал поверх шерстяных носков куски целлофана, поэтому, несмотря на дождь, ноги были сухие. Немного болела ступня, намятая о край лопаты, однако боль не раздражала, так как мешала думать, а это сейчас было самое нужное.

Поначалу он ощущал некоторую неуверенность из-за потери ориентировки на местности, но вскоре все восстановилось, и он окончательно успокоился. Он уже точно знал, что до санатория доберется засветло. Полностью, во всех подробностях восстановил в памяти расположение санаторных зданий. В сущности он уже принялся за осуществление задуманного, не терзаясь сомнениями, уверенно, не торопясь. Увеличивая интенсивность движения, он хотел преодолеть усталость и чувство одиночества, разрушающие волю и выносливость. Первым врагом было все-таки одиночество. Будь он не один, не чувствовал бы такого изнеможения и подавленности.