Главная роль 2

— Слушаюсь, Георгий Александрович! — подскочил Евпатий. — Могу я просить вас о возможности остаться?

— Оставайтесь, — разрешил я и спустился с телеги. — Колония, значит? — обратился к старательно подавляющему страх Ульянову — немножко руки дрожат, но умные глаза смотрят дерзко и с вызовом.

— Колония, Ваше Императорское Высочество! — повысил он голос.

Микрофонов-то нет, только орать и остается.

— Вот ваш хороший знакомый говорит — в Индии, мол, плохо, а поэтому и у нас должно быть плохо! — встал так, чтобы рабочие видели кусочек его профиля.

— Верно! Мы же не язычники какие! — поддержал Ленина настолько крепко сложенный детина лет двадцати пяти, что у меня невольно возникли сомнения в том, что его можно отнести к «голытьбе».

И рыжий — вон какая борода кучерявая и мощная. «Голытьбы» среди рабочих, впрочем, хватало — большинство носило на себе следы регулярного недоедания и тяжелой работы, а засаленные и залатанные робы говорили о том, что другой одежды у бедолаг, похоже, и нет. На лапти я уже внимания не обращаю — да, даже сапоги себе позволить могут не все, но я навидался людей, которые даже обладая возможностями, предпочитали ходить в лаптях — да, провоцирует плоскостопие, но летом в них ходить милое дело — не жарко и относительно удобно.

— Как зовут тебя? — обратился я к детине.

— Степаном, Ваше Императорское Высочество. Григория сын.

— Прав ты, Степан — не язычники мы, — повернулся к рабочим. — Православные. Западные соседи наши, католики, англиканцы да протестанты, весь мир грабят, да только рабочие с крестьянами и в метрополиях этих кровавых денег не видят — как вы и живут. Вот вы, Владимир Ильич… — повернулся к Ульянову.

Ленин приосанился — я его знаю по имени, а значит личность его уже сейчас обладает немалой значимостью — какому «оппозиционеру» не нравится, когда верхушка государства его «боится» настолько, что даже имя запомнила? Я продолжил:

— … Сторонник идей немца Маркса, верно?

— Так точно, Ваше Императорское Высочество! — энергично тряхнул головой «гимназист». — Социалист!

— У Маркса денег свои труды издавать не было, — обратился я к рабочим. — Делал он это за счет благодетеля — капиталиста Энгельса. Маркс вещи предлагает отчасти здравые — рабочий день, например, сокращать нужно, ибо усталый рабочий — плохой рабочий, потому что от усталости работает хуже. Штрафы отменить — они, я это, мужики, знаю, порою больше половины жалования съедают. Все знаю — и про лавки заводские, и про то, что вам угол на пятерых арендовать приходится, и про питание скудное, — дав народу короткую паузу на «переваривание» — это что, цесаревич продолжает ПРАВДУ говорить?! — я повернулся к доходяге чуть старше меня, левая рука которого ниже локтя отсутствовала. — Как тебя зовут?

— Селифаном, Ваше Императорское Высочество! — с поклоном отозвался он, моментально пропотев от груза Высочайшего внимания. — Федора сын.

— Руку как потерял? — спросил я.

— Трос лопнул, Ваше Императорское Высочество. Натянут был шибко — вот мне концом руку и отхватило. Но это ничаво…

Мне что закон вводить, запрещающий Романовым говорить слово «ничаво»?! Если бы он меня матами поливал да корил в сломанной жизни, я бы это понял и остался спокоен. Но он же, зараза такая, меня утешает! Стоит, чуть ли не на ветру как листочек осенний от голода колыхаясь, культяпку в рукав поглубже спрятать пытается, и утешает красивого, одетого в камзол стоимостью в пяток деревень, сытого меня!!!

— … Люд добрый здесь, столовая есть для бедняков, не дают с голоду помереть, — закончил он мысль.

Ульянов поморщился — тоже не нравится «ничаво», но по другим причинам.

— У кого работал, Селифан Федорович? — спросил я.

— У Ильи Андреича Егорова, Ваше Императорское Высочество. Чернорабочим.

— Не платит тебе пенсии Илья Андреич?

— Не платит, — подтвердил потерявший руку на производстве инвалид.

— А никто их у нас не платит, Ваше Императорское Высочество! — вклинился Ленин. — Говорят, мол, беречься рабочие перестанут, специально станут увечья себе наносить, чтобы, значит, при пенсии на печи лежать.

— Безобразие, — более чем искренне признал я. — Селифан Федорович, подойди вот к этому человеку, — указал направо. — Остапом его зовут, расскажи о себе, пенсию тебе положит.

«Ничаво» куда-то делось, Селифан закусил губу, отвел взгляд и низко поклонился:

— Премного благодарен, Ваше Императорское Высочество, да взять не могу — не за себя здесь ноги сбиваю да глотку деру, а за других таких же. За товарищей!

Ильич не без издевки покосился на меня — «ну что, не сработал подкуп»? А я подкупать и не хотел — понимаю, как это воспринято будет.

— Крепкая у тебя сила духа, Селиван Федорович. Уважаю, — признался я.

Когда рассосется кризис, кого-нибудь отправлю все-таки вручить пенсию, потому что это правильно.

— Прав ты — проблема, что называется, системная. Не один ты такой, на работе увечье получивший. Получаешься — отработанный материал, соки с тебя выжали да выбросили.

— Да! Верно! — разноголосицей поддержали меня рабочие.

Контакт установлен, начальный авторитет набран, теперь нужно это использовать для поворота ситуации так, как мне надо.

— Да только у Энгельса, который со своего стола вашего Маркса кормил да книжки его издавал, заводов много было, — продолжил я. — И на заводах этих были штрафы, как у вас, изувеченных за ворота выбрасывали, как вас, ютились рабочие в бараках да по углам, как вы, а при каждом заводе лавка была заводская. Скажите мне, господа — хотя вам, полагаю, привычнее будет «товарищ». Скажите, товарищи, как так получается, что радетель за благо рабочих своих работников в ежовых рукавицах держал да обирал как липку?

Ответа не нашлось, но вклинился понявший, что инициатива уходит из его рук, Ульянов:

— Товарищи, мы не питаем иллюзий! Энгельс — в полном смысле этого слова капиталист, и покуда рабочие и крестьяне разобщены, они неспособны отстаивать свои классовые интересы! Только Конституция позволит нам обрести голос, который услышат! Только массовые стачки и шествия покажут капиталистам, что без рабочих их заводы и капиталы не стоят ничего! Это мы плавим руду, это мы рубим камень, это мы…

Я невольно заслушался и залюбовался — агитирующий Ленин был прекрасен, убедителен, он излучал харизму, а картавость только придавала шарма — да, этот человек не идеален, но его уверенность и то, что потом назовут «пламенем революции» словно заражали мужиков, и я понял, что только из-за Ильича они до сих пор топчут Большую улицу, а не плюнули на очевидно неудачный «бунт».

И как, собака, аккуратно агитирует! Не за кирпичи — орудие пролетариата — взяться взывает, не власть захватывать, а к легальным, зараза, методам классовой борьбы. Короче — повода обвинить себя в подбивании на государственный переворот «гимназист Ульянов» не дает. Подставился, впрочем, критически, и, дождавшись, пока народ покричит «да!» и «верно!», признав правоту речи Ленина, я спросил:

— А кто «мы», Владимир Ильич? Вы, насколько мне известно, родились в состоятельной семье, и отец ваш в должности инспектора народных училищ города Симбирска служил. Должность это хорошая, жалованья, надо полагать, хватало на сытную жизнь.