Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам
Шрифт:
Затем (и, пожалуй, впервые в творчестве Маяковского) появляются насекомые, которые дадут название предпоследней его пьесе:
«С матрацев, / вздымая постельные тряпки,клопы, приветствуя, подняли лапки».Зашедшего в гости к шефу Маяковского приветствовали также вожди и кумиры разных эпох:
«Исус, / приподняв / венок тернистый,любезно кланяется.Маркс, / впряженный в алую рамку,и то тащил обывательскую лямку».В черновиках вместо Маркса стоит Ленин.
И вдруг среди гостей Маяковский замечает:
«Но самое страшное: / по росту, / по коже одеждой, / сама походка моя! – в одном / узнал – / близнецами похожи – себя самого – / сам / я».И все пьют чай (и не только!):
«Весь самовар рассиялся в лучики –хочет обнять в самоварные ручки».Маяковский, расстроенный тем, что чаёвничают всюду, отправляется в Водопьяный переулок, в квартиру, где живёт его любимая, оставившая поэта. Там тоже гости. Все пьяны («в тостах стаканы исчоканы»). Все танцуют («танцы, полами исшарканные»). А с ними танцует и его любимая. Маяковский восклицает:
«Я день, / я год обыденщине предал,я сам задыхался от этого бреда.Он / жизнь дымком квартирошным выел.Звал: / решись / с этажей / в мостовые!».И тут же добавляет, спрашивая:
«Но где, любимая, / где, моя милая,где / – в песне – / любви моей изменил я?»И поэту хочется с криком ворваться в квартиру, где все пьяны и танцуют:
«Скажу: / – Смотри, / даже здесь, дорогая,стихами громя обыденщины жуть,имя любимое оберегая,тебя / в проклятьях моих / обхожу».Иными словами, Маяковский не хочет мстить, зная, какая кара ему за это мщение угрожает.
Поняв, что и любимая помочь ему не может, поэт вновь отправляется в путь, летит над Россией, над Европой. И вот он уже над Соборной площадью Московского Кремля – на куполе колокольни Ивана
Великого. Москва отмечает Рождество: «В ущелья кремлёвы волна ударяла:то песня, / то звона рождественский вал».И в тот самый момент, когда Маяковский (а если точнее, то его поэтический образ) оказался в Кремле (и даже над ним), его вдруг стали вызывать на дуэли (то есть, видимо, очень резко критиковать):
«Спешат рассчитаться, / идут дуэлянты.Щетинясь, / щерясь / ещё и ещё там…Газеты, / журналы, / зря не глазейте!На помощь летящим в морду вещамругнёй / за газетиной взвейся газетина.Слухом в ухо! / Хватай, клевеща!»Напрасно поэт пытался объяснить, что он – не настоящий Маяковский («Я только стих, / я только душа»), ему тут же нёсся ответ:
«– Нет! / Ты наш враг столетний.Один тут уже попался – / гусар!»Вопросы, обращённые к стоявшему на куполе храма поэту, и его ответы на них очень напоминают допросы, которое проводило ГПУ. И рассказы Осипа Брика, который знакомил своих собеседников с приёмами и ухватками следователей-гепеушников. При этом Осип Максимович наверняка подкреплял лубянские истории строками из «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда:
«В тюрьме растёт лишь Зло…Живут здесь люди в кельях узких,И тесных, и сырых,В окно глядит, дыша отравой,Живая Смерть на них…Поят водою здесь гнилою,Её мы с илом пьём;Здесь хлеб, что взвешан строго, смешанС извёсткой и с песком;Здесь сон не дремлет: чутко внемлет,Крича, обходит дом».Затем в поэме «Про это» следовал эпизод, в котором говорилось о расстреле главного её героя:
«…со всех винтовок, / со всех батарей,с каждого маузера и браунинга,с сотни шагов, / с десяти, / с двух,в упор – / за зарядом заряд.Станут, чтоб перевести дух,и снова свинцом сорят».Но кто тот «гусар», про которого сказано, что он «уже попался» расстрельщикам?
Янгфельдт считает, что это «ссылка на Лермонтова».
Но, во-первых, за сто лет до написания этих строк Михаилу Лермонтову было всего девять лет, и он не был ещё гусаром. Во-вторых, Лермонтов погиб на дуэли, а Маяковский описал один из тех расстрелов, которые совершались тогда чуть ли не ежедневно (Осип Брик рассказывал о них достаточно красочно). Поэтому «гусар» вспоминается совсем другой – тот, который с марта 1916 года служил в 5-ом Гусарском Александрийском полку, и который был расстрелян чекистами в августе 1921 года. Звали его Николай Степанович Гумилёв.