Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам

Маяковский словно предчувствовал, что ОГПУ расправится и с ним. Вот как он описал окончание своего расстрела:

«Окончилась бойня. / Веселье клокочет.Смакуя детали, разлезлись шажком.Лишь на Кремле / поэтовы клочьясияли по ветру красным флажком».

Можно с большой долей достоверности предположить, что Осип Брик нагонял страху на тех, кто слушал его рассказы. И Маяковский уже тогда мог побаиваться того, чтобы стать узником Лубянки, и он (с его прекрасной памятью) мог даже подсказывать Осипу строки Оскара Уайльда, описавшего узников Редингской тюрьмы:

«Забыты всеми, гибнем, гибнемМы телом и душой!..Те плачут, те клянут, те терпятС бесстрастностью лица…»

Описанием расстрела вторая глава заканчивается. Третья названа довольно многословно:

«ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ…

Прошу вас, товарищ химик, заполните сами!»

Здесь Маяковский говорит, что пули, потраченные на его расстрел, замолчать его не заставят:

«Я не доставлю радостивидеть, / что сам от заряда стих.За мной не скоро потянетеоб упокой его душу таланте».

Самоубийство поэта тоже не устраивает:

«Верить бы в загробь! / Легко прогулку пробную.Стоит / только руку протянуть –пуля / мигом / в жизнь загробнуюначертит гремящий путь».

Маяковский нашёл другой путь, о котором Бенгт Янгфельдт написал:

«Заключительная часть поэмы написана в форме прошения, обращённого к неизвестному химику тридцатого века…

…он просит химика воскресить его, речь идёт о воскрешении во плоти и крови. Вторя идеям философа Николая Фёдорова о «воскрешении мёртвых» и теории относительности Эйнштейна (которые он с энтузиазмом обсуждал весной 1920 года с Якобсоном), он видит перед собой будущее, при котором все умершие вернутся к жизни в своём физическом обличии».

Николай Фёдорович Фёдоров был русским религиозным мыслителем и философом, которого называли «московским Сократом». Его уважали и им восхищались Лев Толстой, Фёдор Достоевский, Константин Циолковский, Владимир Вернадский, Александр Чижевский, Павел Флоренский и многие, многие другие известные люди начала ХХ века. Николай Фёдоров намеревался, собирая молекулы и атомы, «сложить их в тела отцов». С этими идеями был хорошо знаком и Владимир Маяковский.

Мнения слушателей

3 апреля в Центральном клубе московского пролеткульта состоялся диспут на тему «Футуризм сегодня», на котором Маяковский читал отрывки из своей новой поэмы. Завершая дискуссию, он сказал:

«Здесь говорили, что в моей поэме нельзя уловить общей идеи. Я читал, прежде всего, лишь куски, но всё же и в этих прочитанных мною кусках есть основной стержень: быт. Тот быт, который ни в чём не изменился. Тот быт, который является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас мещан».

Маяковский вновь заявлял о том, что его и его любимую разъединил быт! Но ведь при этом оба они знали, что этого «разъединителя» звали Александр Краснощёков.

Не случайно в прологе поэмы возникли строки:

«Эта тема придёт, / вовек не износится,только скажет: / – Отныне гляди на меня! –И глядишь на неё, / и идёшь знаменосцем,красношёлкий огонь над землёй знаменя».

Слово «красношёлкий» означает, что «огонь» возникает «из красного шёлка». Те, кто был в курсе любовного инцидента Лили Юрьевны и Владимира Владимировича, прекрасно понимали, что речь идёт о «краснощёком» огне, который, как знамя, предстояло нести по земле Маяковскому.

Да, семейный разлад, вроде бы, был улажен. Александр Михайлов пишет:

«Внешне для Маяковского ничего не переменилось, «семья» по-прежнему оставалась «семьёй», основным работником, обеспечивавшим её материально, оставался Маяковский».

Но даже сегодня, когда о времени, в котором жил поэт, появилось очень много откровенной информации, читая поэму «Про это» очень трудно понять её суть, а пересказать её содержание ещё труднее. О чём же она? Об «омещанивании», которое у многих вытесняло (или даже успело вытеснить) «служение» высоким идеалам революции? Или о ГПУ, то есть о чрезвычайном «управлении»? Ведь это слово тоже среднего рода.

Прав был Борис Ефимов, признавшись, что у поэмы был «сложный смысл», который при прослушивании «ускользал» от него.

В памяти всплывает поэма «Человек» и изображённый в ней молодой Маяковский. Будучи уже тогда смертельно обижен Лили Юрьевной, он так и остался стоять над Невой:

«Семь лет я стою. / Я смотрю в эти воды,к перилам прикручен канатами строк.Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.Когда ж, / когда ж избавления срок?»

В поэме «Про это» Маяковский вновь заговорил об «избавлении» от мучений. Мстить он не собирался, но если «пуле» суждено отправить его «в жизнь загробную», поэт, обращаясь к Лили Брик, требовал воскресить его:

«Воскреси / хотя б за то, / что я / поэтомждал тебя, / откинул будничную чушь!Воскреси меня / хотя б за это!Воскреси – своё дожить хочу!»