Глаза на том берегу

* * *

Я пришел в этот город ночью, когда, почти ощутимые моей седой спиной громоздкие и тяжелые тучи только зачинали в своем массивном и округлом чреве снегопад. И снегопад этот пообещал мне уже при первых своих робких и неуверенных движениях быть обильным и сильным. Как волчонок первой своей еще неловкой и хиловатой хваткой обещает — из него-то выйдет настоящий волк, тот, что одним движением челюстей перекусывает хребет собаке. Снегопад пообещал мне быть как раз таким, какой нужен. И я знал — он таким и будет. Уж кто-кто, а я-то всегда могу сказать это заранее и — клянусь своим хвостом — всегда точно.

А откуда — спросите — не отвечу. Не смогу просто ответить. Может, так учит опыт.

Тот же опыт предков, растворившийся в крови настолько же прочно, как прочно сама кровь растворяется в воде, говорит мне, что жить нужно в стае. В стае! В стае! В стае! Он так часто твердит мне об этом, что я слушать устал и жестоко тоскую от этих слов.

А как мне быть, если стаи больше нет, не существует ее больше, не может существовать, как, мне кажется, не может существовать ночью день, а днем ночь.

Было время: я жил в стае. Очень давно. Как сейчас помню себя молодым и горячим трехлетком, постоянно жаждущим драки с двумя другими трехлетками нашей стаи, но еще побаивающимся старого чернохвостого вожака. Может быть, вожак был слишком стар и слишком слаб, чтобы самому искать со мной ссоры. Он не искал. Но была в нем другая сила, та, которая живет не в мускулах и сухожилиях, а в широком лбу. И я эту силу чувствовал ничуть не хуже, чем если бы получил от нее точно такую же трепку, какую раньше, бывало, частенько получал от силы физической. Раньше, это — тогда, когда еще не умел с жестоким и болезненным треском стукаться зубами о зубы противника, давая этим понять, что не уступлю, не побоюсь стать на задние лапы и ударить грудью сам. И все же против вожака я не вставал на задние лапы. Изредка, чтобы совсем не уронить свою честь и не дать ему напасть, отвечал рычанием на рычание, и мое рычание, клянусь первым убитым мною лосем, было не менее грозным. Но какая-то иная сила, только не сила мускулов, говорила, что дальше этого идти нельзя. Вожака я побаивался, но больше уважал, понимая то, что никак не хотел понять другой трехлеток нашей стаи. Тот был слишком глуп и самонадеян, слишком хорошо чувствовал свою силу. Вот и поплатился за это. Он не уступил дорогу вожаку накануне весны, когда все чувства у волка обострены. Вожак тоже не мог уступить ему дорогу. Не только в эту пору, но и не мог вообще, иначе он не был бы больше вожаком. И ненадолго разошлись они по разные стороны тропы, касаясь друг друга вставшей дыбом наэлектризованной до треска шерстью, ощерив один пасть с вислыми губами и желтыми стертыми клыками, другой — пасть подобранную, с зубами острыми и длинными, хищно отдающими белизной. И неизвестно было, какая из них опаснее, чьи зубы не только злее, но и опытнее. А вечером трехлеток, в урок своим молодым собратьям и мне в том числе, не проснулся, когда вожак поднимал стаю к ночной охоте. Старый и мудрый вожак не захотел рисковать. Он убил трехлетка днем, спящего.

И все же мудрость вожака не спасла стаю.

Днем мы спали в большом и длинном, тупо обглоданном весенними ручьями по закраинам логу, прятались среди кустов, густо и криво, словно кто-то специально изуродовал местность, разбросанным по неровным каменистым и глиняным склонам. Ночью охотились в окрестных лесах.

Беда началась с того, что ушли лоси. В них, сколько я себя помнил, недостатка никогда не было. Люди стреляют лосей редко и, как рассказывают всезнающие следы, тайком от других людей. Так что для нас лоси были основной пищей. Но когда лоси неожиданно пропали, нам, чтобы прокормиться, пришлось уйти на большой круг, на несколько дней, и ночевать, а вернее, дневать, там, где доведется. Вернулись мы сытые, довольные и уверенные в своей силе, как всегда бывает после удачной охоты. В лог шел человеческий след. Но сколько таких следов встречали мы на бесконечных охотничьих тропах. Сами-то следы безопасны. Тем более, что обратный след был рядом. И мы не обратили на него особого внимания. Не обратили внимания и на то, что исчез убитый вожаком трехлеток. Видимо, сказалось то, что мы чувствовали себя слишком уж сильными. Не по-волчьи сильными. И оказалось, что зря…

Кто может сейчас доказать мне, что нет в мире какой-то высшей справедливости. Вожаку нельзя было убивать того глупого трехлетка. И вообще ни одному существу в мире, тем более существу, правящему себе подобными, нельзя убивать для того, чтобы сохранить свою власть.

По трупу трехлетка люди нашли наше логовище. Они и раньше, бывало, заглядывали по непонятным своим надобностям (для нас, волков, непонятным) в лог. Но старые следы были, как правило, заметены снегом. Новых бывает не так и много — ходим мы обычно след в след. Да и не каждый отличает следы волка от следа собаки, хотя это очевидно — у собаки между пальцев растут волосы. Но на этот раз человек стал присматриваться, чего он не делает в обычной своей беспечности. И присмотревшись, все понял, прочитал, как по книге.

Люди выследили нас, устроили облаву. И стая погибла в ней. Знаете, натянут веревку с красными флажками, трепещущими, словно пламя на смолистых ветвях. Ни один волк под эту веревку не поднырнет, как не умеет нырять в огонь. Так заложено в нашей природе и трудно в этом кого-то винить.

Мы уходили от загонщиков в одну сторону, только в одну, в которую могли, а точнее, смели пойти: к тупому концу лога, к самой горловине, где, как потом оказалось, ждали нас люди с ружьями, стрелки. Уходили туда молча, чувствуя, что выхода там нет, но не имея перед собой другого пути. А наверху, по всем обрывистым краям — флажки, флажки, флажки… До сих пор помню, как хищно и страшно они колышутся на ветру, словно протягивают к нам свои острые языки, желая ужалить, обжечь…

Да, было страшно! Было очень страшно чувствовать близкую гибель. Я чувствовал ее так же, как все другие волки. Погибшие волки… Сам спасся чудом. В безумной на первый взгляд затее я попытался выскочить наверх в самом недоступном месте, там, где над обрывом навис большой снежный козырек сугроба. Должно быть, там тоже были флажки, но я их еще не видел, я карабкался наверх, упираясь в ползущий под пальцами снег, карабкался и никак не мог вскарабкаться, терял силы, но все же карабкался…

А крики загонщиков все ближе и ближе, все яснее и яснее слышится стук палок по стволам редких в логу деревьев, по камням. А я все карабкаюсь из последних сил. И тот сугроб, что нависал сейчас наименьшей угрозой над головой, упал, придавил меня и сшиб. Никогда не ожидал от снега такой силы и мощи. Она, эта сила, ударила меня под лапы, понесла, поволокла, закувыркала, раздавив мощным прессом все мое желание к сопротивлению. Сознания я не потерял, хотя задыхался, но понял, что только в этом несчастье — мое спасение. Понял, ха-ха… Конечно же, это только сейчас я так думаю, а на самом деле я просто не мог пошевелить лапой — кончились силы, унесенные волшебством ужаса.

Обвал сугроба не только смел меня одного, он смел еще и мои следы, вот почему загонщики прошли мимо. Один из людей едва-едва не наступил мне на хвост. Если бы случилось такое, я бы не вынес, со страха вскочил бы на ноги. Я бы погиб. Но случай тогда, как часто и потом, был за меня. Я почувствовал, как нога человека провалилась в снег, рыхлый после обвала, всего на волосок от моего хвоста. И только когда стук и крики людей стали удаляться, я смог, хотя и не без труда, задыхающийся, выбраться из-под обвала. Казалось, еще целую вечность я простоял на лапах, дрожащих от усталости, страха, полностью потеряв силы, не имея возможности двинуться с места. Стоял, не веря, что ужас смерти прошел мимо меня, что он удаляется с каждым мгновением все дальше и дальше.

И тут ужас вернулся стремительным бегом, наскоком, на который способен разве что самый резкий волк. Я услышал выстрелы… До этого судьба миловала, люди еще ни разу не стреляли в меня. Как-то все везло — я умел обходить человека стороной, хотя, конечно, встречал его. Но что такое выстрелы и что они несут в себе — страх, боль, смерть! — я откуда-то знал. И этот новый, только что пришедший ужас, более сильный, чем предыдущий, вернул мне чувство самосохранения, каждому живому существу, понятно, присущее. Я побежал.

Сколько бежал — не помню. Куда бежал — не знаю. В себя пришел только на следующую ночь. Но и одному оставаться было страшно. Не менее страшно, чем снова встретиться с людьми. И я рискнул. Я снова вернулся в наш лог и там по следам прочитал, что произошло.

Каждый знает, что такое горе. Или считает, что знает.

Не берусь судить о том, чье горе сильнее, — мое или чье-то еще, может быть, какой-то женщины, чью корову мы зарезали, или другого человека, у которого унесли овцу. Несколько дней, не чувствуя голода, не мог я уйти из лога. Я вновь и вновь рассматривал и обнюхивал следы. Как будто мог хоть когда-нибудь ошибиться в них… Я носился по логу временами как сумасшедший — пена брызгала изо рта, глаза горели так, что их ломило потом долгой, непроходящей болью. Я носился из конца в конец, словно мог что-то изменить. И я не думал в тот момент, что люди могут вернуться за мной. К счастью, никому, должно быть, в голову не пришло, что волк может быть таким наглым и смелым, что он найдет в себе силы вернуться.

Сейчас думаю, мог ли я осудить человека? Тогда, наверное, мог, тогда я еще не задумывался над тем, что вожак несколько раз, правда, вдалеке от нашего лога, водил стаю к деревне. И там нам удавалось порой поживиться то овцой, то собакой. Сейчас-то я понимаю, что это была извечная борьба двух прав. Права стаи на выживание и права человека на главенствующее положение в мире. Человек всегда уничтожает то, над чем не может главенствовать. Победило человеческое право. Но и тогда, как помню, я винил не только людей, но и вожака. Если бы он не убил трехлетка, вставшего на его пути, жизнь шла бы своим чередом, как за день до этого, за месяц, за год, за тысячу лет. И я не остался бы один. И тот трехлеток, возможно, подрос бы и поумнел, обрел бы опыт и, кто знает, через какое-то время, может быть, стал бы вожаком по праву. И лучшим вожаком, чем этот, погубивший стаю.