Глаза на том берегу
Шрифт:
Возмездие, упавшее на вожака, погубило не только его одного. Возмездие слепо…
А я один…
Среди зимы остаться без стаи — все равно, что отправиться на охоту и забыть в логовище зубы. Это подобно медленной голодной смерти. Или…
Есть еще один ход к выживанию, есть такая дорога. Последняя, хотя и страшная. Я должен был пойти к человеку, к его жилищу. Там больше риска потерять шкуру. Но или там ее терять, или в лесу от голода…
И все же я не сразу решился. Голод скоро выгнал меня из привычного лога. И сначала — судьба что ли расплачивалась за все недавние превратности? — мне повезло чуть-чуть. Удалось добыть растеряху зайца. Но уже через пару дней, устав копать мышей и глотать их, не чувствуя утоления голода, я стал посматривать из леса на деревенские огороды, через которые, видел я, легче попасть в саму деревню незамеченным… Со мной ничего не произошло. Я чуть осмелел, хотя и не потерял
А однажды — вспоминаю это с восхищением — я провожал на некотором расстоянии человека от одной деревни к другой. Шел за ним, подняв и вытянув за спиной хвост, и видел, что он меня боится больше, чем я его. Я начал чувствовать свою силу, начал чувствовать, что сам могу внушить человеку ужас, тот самый ужас, который он раньше внушал мне. Мы поменялись местами.
Тогда я еще надеялся, что встретится мне где-нибудь на пути новая стая. Но даже следа собрата по крови увидеть не удалось. Ни в одном лесу, ни в одном поле… И со временем во мне крепло мнение — стая больше не может существовать, как не может существовать съеденный накануне заяц, иначе, чем в моем воспоминании, в моей крови маленькими тельцами разума или жизнеспособности.
Опыт миллионов лет живет во мне и пропадает, некому уже передать этот опыт. Живет во мне и другой — собственный мой опыт, опыт одиночества, опыт умения выжить даже тогда, когда уже нет возможности жить. И он пропадает тоже, как шерсть, вычесанная с боков о шершавую кору сосны во время весенней линьки, пропадает без толку. И нет у меня, и не будет у меня потомства. Я один. Я последний на всем белом свете свободный волк-охотник. Так и живу, не зная, кому передать в крови то ожидание снегопада, которое живет во мне.
Снегопад я люблю. Скорей бы уж он начался. А почему люблю — не знаю сам, не задумывался над этим. Ведь инстинкт живет, действует, требует, управляет всеми моими поступками, не давая объяснений. Любить снегопад — это такая же потребность, как утоление голода.
Город встретил меня как всегда — привычно угрожающе. Сразу, на окраине, ударили в нос, словно ты в ствол дерева с разбегу воткнулся, пугающие своей непонятностью запахи. Но я-то давно знаю, что скоро страх пройдет. Да и, говоря по правде, он, этот страх, просто необходим, чтобы выжить. Без страха не сможет выжить ни одно живое существо. Но сейчас это уже не такой страшный страх, каким был раньше. Да, когда-то, забегая впервые в город, я сильно пугался. Далеко заглядывать боялся. Обегал ночью ближайшие улицы, повезет — найду чем подкормиться, не повезет — убегу в лес голодным, пока не рассвело, пока не появились на улицах эти страшные для всего живого люди. Убегал не из-за страха, но и из-за простого и понятного желания видеть свою шкуру целой. Со временем, по мере того, как ничего не происходило, вернее, происходило то, что со мной ничего неприятного не случалось, я стал задерживаться в городе все дольше и дольше, благо, научился охотиться на бродячих и таких же несчастных, как я сам, кошек и дворняг (опять столкновение двух прав — права просто выжить и права утолить голод и потому выжить), забегал все дальше и дальше, а однажды забежал так далеко, что не успел вернуться затемно в лес и остался в городе. Остался на целый день, в страхе и тоске, в страшном напряжении всех мышц, примерно в таком, или близком к такому состоянию, какое испытывал в день гибели стаи, ожидая всего самого худшего, самого жуткого, что может привидеться только в кошмарном сне. Но город не съел, не проглотил меня. Город остался ко мне равнодушным. За весь день со мной ровно ничего не произошло. И я, удивившись этому, когда первое горячее чувство радости прошло, снова через какое-то время остался в городе на целый день. Теперь уже сознательно.
На многолетнем, долгом, как сидение около ежа в ожидании, когда тот откроет бок для удара туда лапой, изнуряющем пути не пришлось избежать мне не только городов и небольших поселков, но и деревень, и деревенек, то есть, всего того, с чего начинал я свой путь в одиночество. Однако теперь-то я уже знаю по новому, не от предков доставшемуся мне опыту, такие надо стараться обходить стороной, потому что люди там иные, они сразу обращают внимание на меня, отличают от бездомной собаки не хуже, чем отличил бы я сам. Да и собаки там тоже иные. И люди слушают собак иначе, больше понимая в интонациях лая. Бывало несколько раз, я едва-едва спасался бегством. Благо еще, ни одна собака, даже самая легконогая,
не может состязаться со мной — вечным бегуном — в скорости. А если и найдется такая, то ей же придется расплачиваться за это собственной жизнью. Я расправлюсь с ней раньше, чем подоспеют на помощь другие, более медлительные.Сейчас, уже многое зная о людях и собаках, о самих городах, в них я живу порой постоянно, чуть не неделями не выхожу в лес. И никто, истошно вопя и гавкая в истерике, не гоняется за мной, никто в меня не стреляет. Мелкие дворняги сами стараются убежать, уступают дорогу и прячутся, если я только позволю им это сделать (а днем я обычно позволяю), только лишь почувствовав мой запах, такой же, должно быть, жуткий для них, как для меня самого жуток вид красных флажков. Ночью этих дворняг я догоняю. Зачастую они бегают стаями, даже они — стаями, но вся их стая не стоит одного моего запаха. Она бежит, и горе тому, кто отстанет.
А что касается собак покрупнее и посмелее, тех, кто может сравниться чистотой своей крови с волком, то их люди водят на поводках, не подпуская, как они, наверное, в глупости своей и безграмотности думают, к большой и трусливой убегающей дворняге. Ха, это я-то дворняга… Это я-то труслив… Поджатый хвост — это не признак трусости, не признание поражения, нет. Это только признание собственного нежелания сейчас драться, и не потому, что я боюсь, а потому, что не хочу открывать себя людям. Да, волк часто поджимает хвост. Но посмотрели бы люди, какой пушистой дугой вытягивается хвост волка в поле или в лесу, когда он длинными и неутомимыми прыжками преследует добычу…
И вообще, боязнь чего-то вовсе не означает отсутствия храбрости. Может быть, храбрость в том и заключается, чтобы побороть свою боязнь, поступить наперекор ей.
Ну, а в городе лучше убежать. Так дольше проживешь. Я — не тот глупый трехлеток, навсегда оставшийся трехлетком. Здесь не мои владения, по крайней мере — днем, и не я здесь хозяин положения. Правда, был случай…
Однажды какой-то маленький горожанин (маленькие люди, заметил я давно, гораздо более жестоки к животным, чем взрослые, жестоки именно благодаря своей тяге к ним, тогда как взрослые часто не обращают на тех же животных внимания и тем самым дают им жить спокойно), так вот, какой-то маленький горожанин отпустил с поводка свою разжиревшую, с мягкими и вялыми мышцами овчарку. Отпустил и закричал радостно и зло:
— Фас-с… Аргус, фас-с… Задай этой дворняге… Догоняй, догоняй… Фас-с…
Ну что мне стоило убежать… Но злость и тем более радость в голосе этого маленького и жестокого, бездумного человечка, словно я уже побежден, раздавлен и растоптан, вывели меня из себя. Разозлила меня и сама собака, такая уверенная в себе, словно баран, бодающий ягненка. Она побежала за мной разлапистыми скачками.
Что им надо было от меня? Они же не хотели меня съесть, у них же есть другой путь к добыванию пищи…
Я недалеко убежал. Увернулся от неуклюжей атаки легко и бросился на соперника сбоку, с левого бока, как раз оттуда, откуда и следует нападать, ударил клыками туда, где бежит, аппетитно играя, артерия через все горло. Опять опыт миллионов лет подсказал мне, откуда напасть так, чтобы убить сразу, не рискуя потерей времени и, следовательно, жизни. Овчарки так не умеют драться. Всем овчаркам надо понюхать друг друга, потом столкнуться с противником лицом к лицу и, уперев друг в друга передние лапы, подняться на задние и пытаться схватить соперника откинутой назад пастью. Волку же такая схватка с собакой не нужна, так можно только с волком порой помериться силой в несмертельной, в престижной схватке. А как расправляться с собаками — уж я-то это знаю. И мой враг упал с разорванным горлом, коротко и жалобно попытавшись взвизгнуть, но даже этого не сумев как следует сделать, помешала кровь, с клекотом хлынувшая из горла.
Я не стал дальше рвать его и терзать, зачем это, и так жить псу остались секунды. А голод я перетерплю как-нибудь. Ведь могут подбежать и вмешаться люди. А с ними лучше не связываться, чтобы не понял никто, что по городу бродит волк. И я сам предпочел дальнейшее бегство. Я бежал. И пусть мой хвост был все так же поджат (ха-ха, как у дворняжки…), кто бы мог в эту минуту сказать, что я трус. Кто посмел бы…
Но больше такой слабости я себе не позволял. И если еще несколько раз мне приходилось сталкиваться с такими же собаками, как всякая собака понимающими, что я волк, а не дворняга, с такими людьми, не понимающими, что я волк, а не дворняга, я старался не напоминать людям о своем происхождении. Не знают — и хорошо, я проживу дольше. Люди-то опаснее собак. Да, я добровольно согласился стать для них дворнягой, умерив свою лесную гордость. Гордость хороша в лесу, где ее могут понять, если есть кому понимать, в городе же она глупа, просто неуместна. Лучше уж выжить. Я убегал, и потому живу и по сей день.