Глиф

– Вы шутите? При ваших рекомендательных письмах? Мы счастливы, что вынами заинтересовались. Знаете что… – Чхайн подал знак женщине, стоявшей в нескольких шагах от него у стола. – Перейдем к делу. Я покажу вам лаборатории, а наша Лонни погуляет с дамой и юным братишкой.

– Вообще-то, – сказал дядюшка Нед, – я надеялся, что мы все останемся вместе. Знаете, чтобы потом было легче обсуждать.

Чхайн слегка оторопел от такой просьбы, но быстро пришел в себя:

– Пожалуйста, конечно. А Лонни захватим, чтобы жена не скучала.

– Отличная идея, – сказал дядюшка Нед.

– Лонни, это мистер и миссис Джоунз с приемным афроамериканским сыном Джамилем.

– Джамалом, – сказала мадам Нанна.

– Да, конечно.

– Какая славная шоколадочка, – сказала Лонни и потрясла указательным пальцем перед моим подбородком.

Мы шли вслед за дядюшкой Недом и Чхайном. Вестибюль был сплошь стекло и хром. Хромированные урны, стеклянные столы, стеклоблоки и хромированные перила вдоль абсолютно белых стен. Мимо деловитые женщины, вроде Лонни, носили кофе и документы.

– Как мне нравится ваше платье, – сказала Лонни мадам Нанне.

– Спасибо.

– Так вы тоже собираетесь работать с нами?

– Еще не решила.

– Ну даже если нет, мы все равно будем часто видеться. У нас есть книжный клуб и боулинговая команда. Какой милый мальчонка.

– Мы располагаем новейшим и лучшим оборудованием, – говорил Чхайн дядюшке Неду. – Если вам нужен какой-нибудь компонент – только скажите, мы его изготовим. Можете ни о чем не беспокоиться. На каждом этаже у нас стоит логический анализатор «Дигиталис Эн-Экс», подключенный ко всем компьютерам этажа. Если вам не хватает компьютерной мощности, только дайте знать.

Мы остановились у большого окна и посмотрели сквозь него на огромную модель города и окрестностей. С холмами, ручьями, реками, домами, церквами и пластиковыми человечками.

– Вообще это северная Вирджиния, – сказал Чхайн. – Хотя мы не имели в виду никакой конкретный город. Но ребята из ЦРУ очень огорчаются. – Он хохотнул. – Вот наш Полигон локальных испытаний, ПЛИ. Здесь мы взрываем уменьшенные версии наших бомб, чтобы изучить разрушения. Такая трехмерная модель генерируется на компьютере, расчет новой после каждой детонации обходится почти в тридцать семь тысяч долларов.

Дядюшка Нед присвистнул.

– Разумеется, это не то же, что взорвать сам объект, но кости нам моют гораздо меньше. – Он улыбнулся женщинам и мне. – Конечно, для вас как для специалиста-практика это не так уж интересно. Что проку в наших игрушках, если нельзя взорвать их среди людей, правда? – Чхайн хлопнул дядюшку Неда по плечу. – Старые добрые дни, когда ты просто пролетал сверху и сбрасывал бомбу, остались в прошлом. Теперь нам нужны вы.

Мадам Нанна улыбнулась Лонни и сказала:

– Мой муж – гений в топливных форсунках.

– И очень кстати, – сказал Чхайн. – Цены на топливо нас душат. Надо сократить его расход, чтобы поддержать рентабельность, и тут на сцену выходят такие люди, как вы, Джоунз.

Дядюшка Нед застенчиво опустил голову.

– Ну что, пойдемте дальше, – сказал Чхайн, возглавляя шествие. Он привел нас в большую лабораторию, полную людей в белых халатах за компьютерами. – Вот служба поддержки, – сказал он. – Как попадается какой-нибудь блок – несите сюда. Не тратьте время на подсчеты. Эти люди для того и существуют. Нам нужно ваше творчество. Вы занимаетесь искусством, [223] его надо развивать. Я говорю: какая польза от ядерного устройства, если оно пылится во дворе? Развертывание – вот как называется игра. Воспринимайте ракетный завод «Дионис» как свою галерею.

223

Делакруа [Эжен Делакруа(1798–1863) – французский живописец; преимущественно современные исторические сюжеты в романтико-героическом духе. ], Делакруа, у кого Делакруа?

Ни в какой другой европейской стране живопись не проявляет такой склонности к дидактике и морализаторству, как во Франции. Пристрастие к проповедям становится заметно в искусстве начала XVII века. Никола Пуссен [ Никола Пуссен(1594–1665) – французский художник, представитель классицизма; пейзажи, исторические, мифологические и религиозные сюжеты. ] возглавил колонну и завел ее через лес в болото. Его картина «Аркадские пастухи» – символ аморфности. Усталые пастухи читают надпись на могильном камне: «И я в Аркадии». «Завещание Эвдамидаса» посвящено благоразумному подчинению; усопший житель Коринфа оставляет друзьям заботу о пропитании матери и дочери. Такое засилье антитетических эпиграмм могло происходить только от французов. Формально работы Пуссена имеют итальянский характер, хотя итальянцы так топорно не работают. Морализаторство воплощается и в жанровой живописи; крепостные у Луи Ленена [Луи Ленен(1602–1648) – один из трех братьев-художников Ленен; монументальные и строгие картины на крестьянские темы. ] неестественны, явно глупы и, увы, совсем не похожи на головорезов у Броувера [Адриан Броувер(Брауэр, ок. 1605–1638) – фламандский живописец; драматичные сцены из жизни крестьян и городских низов. ] и других голландских художников. Религиозные полотна стали заметно отличаться от итальянских и испанских. Во Франции развился интерес к духовной жизни личности и искуплению, на что ни один нормальный человек надеяться бы не мог. Grand gout[Высокий вкус (фр.). ]был изрешечен набожными стрелами и потому тоже принадлежал к академическому духу Франции тех времен – фундаментальные понятия истины и правды каким-то образом беззастенчиво совмещались. Рассудок и эта страсть к поучительству сформировали m'ethode classique,представленный в XVII веке Пуссеном и писателем Корнелем Пьер [ Корнель(1606–1684) – французский драматург-классицист. Ряд трагедий на исторические сюжеты, трагикомедия «Сид» и др; темы государственности, долга, мужества.].

Хвастливой, с тяжелыми кулаками, позе Утомительного противостоит второе течение, Праздное. Праздное основано исключительно на вкусе.Конечно, затруднительно дать определение вкусу, но можно не сомневаться, что при подробном анализе преобладающий вкус Праздного оказывается таким же помпезным и напыщенным, как и утомительного. В начале 1700-х существовало движение: сделать эмоции критерием для оценки художественных качеств. Это было бегство от рассудка и морали, от академической традиции, но, конечно, чувства или чего-либо столь же искреннего ему недоставало. Интерес представляла только поверхность реальности. Charmeи esprit[Очарование… остроумие (фр.). ] были невероятны, чистейшие элементы вкуса, утонченность и элегантность которых могла родиться только в самых модных гетто мира; и то и другое – пощечины как рассудку, так и морали. Они аморальны по так называемому определению. Эту невключенность в сферу морального смысла ошибочно приняли за фривольность, непристойность и порнографичность, однако в действительности она всего лишь глупа.

Склонность к излишествам и неумеренности послужила стимулом к созданию такого количества произведений искусства, что обойти громаду всего espritи пробраться к остальной французской живописи непросто. Картины Ватто, Ланкре [Жан-Антуан Ватто(1684–1721) – французский живописец «галантного жанра». Поэтичные любовные сцены, театральные сюжеты и празднества, пейзажи и др. Никола Ланкре(1690–1743) – представитель стиля рококо; как и у Ватто, «галантные» и театральные сюжеты. ] и других в первой половине 1700-х оказались на стенах и потолках парижских гостиниц в стиле rocaille[Разновидность рококо.]. Им радовались ценители; остальные восхищались полами. Это декоративное искусство, будучи переоцененным, считалось преходящей тенденцией. Ватто, возглавлявший школу, рассматривался как случайность, испорченный отпрыск Утомленного. Конечно, иррациональность и непостижимость натуры, свойственные французскому народу, и его художественное чутье борются весьма энергично, но не могут подавить помпезные составляющие французского духа. Скорее, игра и бесславная битва между этими противоположными элементами привели к подъему французского искусства. Между Пуссеном и Рубенсом пролегает полоса земли, покрытая телами французов, которые пали жертвой язвительных диатриб. Мы видим битву между косными пуританами, с одной стороны, и неряшливой, возможно, пьющей богемой – с другой. Энгр [Жан Огюст Доминик Энгр(1780–1867) – французский мастер исторического и портретного жанра. Рисовал знатных современников, в т. ч. Наполеона, женщин, обнаженную натуру. В отличие от Делакруа – гармоничный, «гладкий» стиль. ] и Делакруа встретились в темном переулке XIX века, причем Энгр считал Делакруа разведчиком дьявола, а себя – самозваным Норманом Мейлером линейности и классической традиции.

Конечно, атрибуты Утомительного и Праздного не устояли и просочились друг в друга, чем в значительной мере объясняется рост французских художников. По этой причине многие художники были тяжело искалечены паранойей и приступами раздвоения личности.

Пуссен и Корнель давно перестали быть символами французской мысли. Искусство затоптали Людовик XIV и компания. Результат – художественная импотенция, безвольная кисть, не оставляющая хоть сколько-нибудь ценных мазков. Академия придушила художественную жизнь. Реакцией, бунтом стали поиски полной свободы от академических оков. Но вскоре эта иллюзия эмансипации или недисциплинированной и неограниченной быстрой живописи уже лежала поверженной на поле боя истории искусств. Ватто, Ланкре и Патер [Жан-Батист Патер(1695–1736) – представитель французской школы рококо, ученик Ватто. «Галантные» сцены. ] выдохлись в начале XVIII века; они исчерпали все стены и потолки в стиле rocaille,угнетенные тягостным климатом поучительной помпезности.

Злая фашистская тенденция, с которой теперь столкнулся вольный, рисующий на скорость менталитет petits rnaitres[Малые мастера (фр.). ], по сути, явилась возвратом к Утомительному, самодовольному проповедническому искусству, заразившему Францию в классический период XVII века. Это могли назвать неоклассицизмом или неопуссенизмом; grand goutвернулся. Но он пострадал от полувекового воздействия иррационального и нуждался в вековой дозе рибофлавина и железа. Дидро сказал: «Сначала растрогай, удиви меня, разбей мне сердце, пусть я содрогаюсь, плачу, вглядываюсь, негодую – только потом радуй мои глаза» [Неточная цитата из «Опыта о живописи» (1765) Дени Дидро (1713–1784) – французского философа-просветителя, писателя, теоретика искусства, критика, основателя «Энциклопедии».].

В XIX веке из прошлого дули ветра двух старых школ, линейной и колористической, правда, прибавившиеся романтические и сентиментальные элементы придали им новый смысл. Хотя эти элементы вобрали в себя и та и другая школы, их заметное расхождение продолжилось. Колористическое и беззастенчиво витиеватое к 1830-м полностью проявилось в работах Делакруа, французской романтической школы. Противоположностью этому стало движение неоклассицистов, упрямо настаивавших на линии и структуре, отличавшееся от классицизма Давида [Жак Луи Давид(1748–1825) – французский живописец; темы Французской революции и античности, портреты. ] большей слащавостью и приторностью. Во главе стоял Энгр. Рудиментарное различие между новыми школами едва ли заметно, однако борьба между ними была еще глупее, чем борьба между пуссенистами и рубенсистами XVII века. – Прим. автора.

Мадам Нанна простонала:

– Как же этот ребенок оттягивает руки.

И поставила меня на пол.

Я наблюдал, а взрослые беседовали: Чхайн и дядюшка Нед – о том, как разнести мир в клочья, а Лонни и мадам Нанна – о женском клубе с солярием. Затем я убрел оттуда, пробираясь между столов, вдоль спинок кресел и мыслителей в белых халатах. Я разглядывал экраны и бумажки и выполнял задание – смотри и запоминай.Пара человек странно посмотрели на меня, но я был ребенок, так что они отвернулись и продолжили работать.

Наконец взрослые, улыбаясь и смеясь, нашли меня.

– Детишки, – сказал Чхайн.

– Ишь какой шустрый, – заметил дядюшка Нед.

– В крови, – ответил Чхайн, и все рассмеялись.

Мадам Нанна снова взяла меня, прижала к груди и игриво подбросила пару раз.

Датчик давления использует индуктивное устройство для пересылки данных, подключенное к электронному реле времени в блоке управления. Два вакуумных анероида приводят в движение сердечник внутри трансформатора, тем самым меняя его индуктивность. При закрытом клапане давление в патрубке падает, анероиды расширяются и выталкивают сердечник из магнитного поля. Индуктивность снижается, генерируя короткие импульсы.

надрез

Возникает вопрос, особенно если ты предпочитаешь молчать: обладает ли сам голос феноменологической ценностью, есть ли у него трансцендентность. Есть ли у голоса облик? Может ли голос быть хорош? И производит ли голос, звучащий голос, говорящий голос, тот же эффект, что и голос на письме? И могут ли они работать вместе или друг против друга, или даже, быть может, совместно отрицать всякий смысл? Такие вот соучастники, звук и знак. Голос я умел менять уже тогда: писал им то детскую записку, то ехидную, то страшную. Но это всегда бывала записка. Сотрудники смотрели на нее и спрашивали: «Что там написано?» А не: «Что он сказал?»

мост

– Слышите, не бросайте меня здесь с этой женщиной, – крикнула доктор Дэвис через ржавую, но прочную решетку камеры. Она оглянулась – Штайммель сидела по-турецки на нижней койке, на голом матрасе, глаза закрыты, распущенные волосы растрепались по лицу. – Слышите!

– Захлопни пасть, – сказала Штайммель, так и не открывая глаз. – Я тебя не убью. Пока что.

– Охрана!

Штайммель открыла глаза и посмотрела на Дэвис:

– Что вы с этим недоумком Борисом там хотели?

Дэвис повернулась лицом к Штайммель, для равновесия вцепилась в прутья за спиной, сделала жесткое лицо:

– Мы? Ну – ты же не собиралась делиться мальчиком.

– Еще бы.

– Но ты его украла.

– Что вы задумали?

Дэвис растерялась:

– Вопрос не по сути.

– Да нет, как раз по сути. Ты не хуже меня знаешь, что могло получиться из этого сопляка. Мне просто немного не хватило времени.