Глинка

И когда Глинка ответил, что Артемовского надо бы послать за границу, да средств пет, он живо откликнулся, помня, как сам был выкуплен благодаря Жуковскому у помещика Энгельгардта:

— А нельзя ли лотерею учредить, вечер в его честь, с пожертвованиями?

Ему казалось, что, если Глинка возьмется за устройство такого вечера, ничего филантропического и унизительного для Гулака-Лртемовского не будет. И в этом сейчас яснее всего проявлялось у него к Глинке чувство и ученического и глубоко общественного доверия. В самом деле, почему так не сделать? Эх, если бы Семену побывать в Италии да «осилить» тамошних певцов! Шевченко представил себе Гулака-Артемовского на улицах Рима и рассмеялся.

— Чему это вы? — забеспокоился Глинка, оглядываясь, словно ища, что же могле рассмешить художника. Гости все так же чинно сидели, и Маркевич потешал их рассказом, как полтавский городничий писал стихи и присвоил себе немало строк из «Полтавы» Пушкина, за что и был низведен с должности.

— Что там городничий! Городничий всегда вор, а вот братья литераторы, пишущие об Украине, все друг у друга воруют, может быть, потому, что сами там не были… — заметил Шевченко.

Вопрос этот — что написано об Украине — крайне занимал его. И он опять пожаловался Глинке на Шаховского, а с ним вместе и на Булгарина, Сомова и Нарежного. По его словам, Сомов в повести своей «Гайдамак» извратил народное предание о Гаркуше; Булгарин, не зная истины, написал о Хмельницком, а «Запорожец» Нарежного — вообще пустое произведение.

— И надоели же эти лубочные восторги и героическая бутафория на один лад! Вот, Михайло Иванович, попадет мне скоро! Мои «Гайдамаки» в свет выйдут!

Он умолк, поняв, что сказал слишком много для первого их знакомства и в раздражении мог пренебречь правилами приличия. К тому же Маркевич заметил отсутствие за столом Глинки и крикнул:

— Мишель, не полонила ли тебя «Тарасова доля»?

Маркевич решил, что Шевченко рассказывает ему что-то занятное о себе.

Был он лохмат, неуклюж и бестолково радушен, как и у себя в поместье. Таким привык его видеть Глинка, внешне рассеянным и сонливым. Такая манера себя держать сберегала ему покой, ограждала от слухов, наветов и клеветы — «мало ли что сболтнешь шутя». Труженик и хитрец, он кончал тем временем пятый том истории Малороссии и, увлекаясь казацкой романтикой, скупал судебные материалы о Железняке, еще не решив, правда, как их использует.

Глинка и Шевченко встали.

— Мой адрес знаете? — спросил Михаил Иванович. — У Кукольника ищите, на Фонарном.

— У Кукольника? — удивленно протянул Шевченко. Он еще не умел скрывать ни радостей, ни обид, ни удивления. — Ну, а мой: Пятая линия, в доме Ариста. Может быть, на казенную квартиру перейду, в академию, но пока там…

Сказав так, они поклонились друг другу, отошли и смешались с гостями.

5

Было известно, что во Франции в крещенье устраивали при дворе «бобовый маскарад». Это празднество родилось от обычая запекать в пироге боб и в избытке простодушного терпения ждать, кому же попадет заветный кусок с бобом. Но о том, что по французскому образцу затеяли в Царском Селе крещенское увеселение, узнали совсем недавно. Михаил Иванович, приглашенный туда графом Виельгорским, уже во дворце получил маску: какую-то обезьянью морду с вывороченным языком. Щелки для глаз были в маске прорезаны чересчур широко одна от другой, Михаил Иванович плохо видел и проклинал в душе весь этот нелепый церемониал.

Королем Бобом был, однако, сам граф Михаил Юрьевич, королевой Бобиной — приближенная ко двору Александра Смирнова, среди детей короля — фрейлина Бартенева и князь Белосельский. В знатности бобовому королю не откажешь! И в выдумке нельзя отказать устроителям маскарада. Почтенный Алексей Федорович Львов именуется министром публичного мрака и разноголосицы, — должно ли это означать развенчание его или, напротив, возвеличение? Министр не-правосудия, сиречь беззакония, — герцог Ольденбургский. Директор театров Гедеонов — в роли посла от царя Гороха. Впрочем, никого из них нельзя счесть обиженным, если сам граф Шувалов всего лишь министр над кухнями. II даже не оставлен без внимания светлейший князь Меншиков, представительствующий в одежде морского царя от российского флота. Император Николай Павлович, по слухам, одет монахом, но некоторые утверждают — странствующим рыцарем. Во всяком случае, отыскать в толпе императора труднее, чем найти в пироге запеченный боб.

Глинка в обезьяньей маске вяло движется по скользкому паркету громадного зала, узнанный большинством из-за маленького своего роста. Карлик короля Боба первым подходит к нему и шепчет:

— Есть продажная скрипка!

— Куплю! — отвечает Михаил Иванович. — Чья?

— Страдивариуса!

— Кто продает?

— Паганини.

Смеется ли над ним карлик? За такую скрипку пе пожалел бы денег Виельгорский.

— А его величество король Боб не хочет ее купить?

— У него нет денег.

— Сколько же она стоит?

— Одной готовой арии из «Руслана».

— У меня нет с собой нот.

— Пошлите скорохода за нотами.

Карлик кому-то машет рукой, и перед Глинкой вырастает пугало в перьях, в громадных, похожих па лыжи, туфлях.

— У меня закрыта квартира.

— Аист пролезет через трубу.

И тут же, по мановению руки карлика, возле Глинки оказывается в белых тончайших ботфортах готовый служить ему аист. Он стучит клювом о паркет и ждет его приказания. Это начинает потешать Михаила Ивановича. Как может королевский карлик столь быстро доставлять нужных людей?

— В моем камине еще не прогорели угли, и посланец ваш может обжечься! — говорит он, намереваясь проскользнуть мимо карлика.

И тотчас к нему стремительно подбегает королевский пожарный, в красном халате, с длинной черной кишкой.

Нет, от них никуда по денешься! Окруженный скороходом, аистом, карликом и пожарным, Глинка отходит к окопной портьере, за которой в заснеженном окне мерно качают ветвями исполинские сосны, и соглашается:

— Хорошо, пусть едут на Фонарный…

Но в какое-то мгновенье все столпившиеся вокруг него слуги куда-то с хохотом исчезают, и Глинка остается один на ярком свету, в смущении оглядывая обративших на него внимание высокородных дам в фижмах, с возведенными к потолку прическами.

Михаил Иванович, что это вы, право?.. Пойдемте в костюмерную! — слышит он голос Кери. Она чуть нагибается к нему, знатная фламандская красотка из свиты короля, и шепчет: — Зачем вам эта нелепая маска? Идите за мной.

И вскоре он выходит из костюмерной, одетый датским принцем Гамлетом. Он с наслаждением вдыхает прохладный воздух зала, чуть отдающий березовым угаром; в костюмерной нестерпимо пахло духами, пудрой и до тошноты слежавшимися одеждами екатерининского и елизаветинского веков. Его караулит у выхода Екатерина Ермолаевна и радостно говорит:

— Ну вот, мой принц, какое чудесное превращенье!

Он и сам рад, что отделался от маски. К тому же теперь его гораздо труднее узнать — в светлом парике, в легкой одежде датского принца.

— Вы чудесная! — восклицает Глинка. — Екатерина Ермолаевна, вы красите собой дворец! Вы возвращаете ему потерянный разум!

Керн смеется и останавливает его:

— Не забудьте только, мой принц, что вы в ведении графа Уварова. Он будет вводить послов на прием к королю.

Теперь уже Глинке все равно. Ему хочется ей сказать: «Хотите — низвергну короля, хотите — попрошу Михаила Юрьевича об одном одолжении — не мешать пам». Но, сдерживая себя, он отвечает словами из Шекспира:

— «Я Гамлет, принц датский!»

Они обходят танцующих и вновь останавливаются у окна.

Глинка представляет себе вдали темный пруд с памятником в середине, поставленным в честь победы на Средиземном море, лицейский флигель дворца, сад, отрезвляюще обыденное лицо часового в будке.

— Там жил и учился Пушкин! — говорит он. — Рядом живал и я, очень недолго. Отсюда вышли Кюхельбекер, Дельвиг, Пущин — те, что могли сказать о себе: «С младенчества дух песен в нас горел». Царское Село им было отечеством — я верю. Бы знаете, Катя, после Пушкина что-то иссякло в обществе, нет того легкого, дружественного и проницательного таланта, нет среды… Нет простора. А ведь он мог бы жить, Катенька!..