Глинка

В сборнике двенадцать романсов на текст Кукольника, и Нестор Васильевич считает себя вправе не столько говорить в своей статье о Глинке, сколько о себе. «Я подложил слова еще под три романса, каватину, «Давно ли роскошно ты розой цвела», колыбельную и попутную песню. Я убежден, что вы не рассердитесь па меня за эту антипоэтическую снисходительность; вы не в накладе, потому что приобрели три прелестные музыкальные пьесы, которые вместе с другими девятью романсами долговечнее многих, опер. Несколько вкуса, несколько опытности — и нет возможности сомневаться. Большая фантазия, сделанная из мавритического моего романа, напечатанного в «Библиотеке для чтения», занимательна по соединению трех родов пения: драматического, лирического и эпического и обогащена превосходно придуманными гармониями… Романс из неоконченного моего романа «Бюргер» («Не требуй песен от певца») — такая светлая музыкальная мысль, такая сильная экспрессия двух противоположностей в певце, когда принуждают его к песням и когда они сами льются из вдохновенных уст, что нельзя пе удивиться, до какой степени Глинка обладает истинно драматическим талантом!»

— Нельзя не удивиться, — зло пародирует Керн, — сколь угодил Глинка Кукольнику и до какой степени бесстыден этот поэт! Право, Михаил Иванович, прочитав его статейку, я впервые поняла, что «братия» публично заявляет о своих правах на вас, и вы, собственно, подчиняетесь им, вы, родивший в свет нового Кукольника — автора романсов. Ведь таким его еще не знала, я полагаю, публика.

— Мне все равно, Екатерина Ермолаевна, поверьте, все равно, — досадливо отвечает Глинка.

— А мне пет! — вырывается у нее.

И он смотрит с тревогой и радостью: значит, любит. Может быть, готова ради него пренебречь приличиями, уйти к нему, не ожидая, пока кончится бракоразводный процесс.

Но она здесь же, как бы поправляя себя, говорит:

— Впрочем, я так мало значу для вас! Не в пример Кукольнику.

— Зачем вы так? — останавливает ее Глинка, пе понимая: ревнует или действительно не верит в его чувства?

— Странный вы, Михаил Иванович, иногда вы дитя минуты, иногда… певец вечности, впрочем, я опять начинаю рассуждать, а дала себе зарок не вмешиваться в ваши дела.

— Вы дали зарок? — не верит он, готовый сейчас яге от нее уйти и чувствуя, как холодеют пальцы рук.

— Ох, да вы всегда слишком серьезны! Ну конечно же какой толк из моего вмешательства, если между нами стоит… время, и оно, в силу вашей подчас рассеянности и моей болезни, только отдаляет нас, а не сближает.

— Екатерина Ермолаевна, — Глинка готов встать на колени, радуясь этим ее словам, — ваша власть. Скажите, что мне делать? И откуда такая холодность и… подозрительность ума, если вы, не смею сказать, любите меня и согласны после того, как разрешит общество, стать моей женой?

Она молчит. Болезненный румянец красит впалые ее щеки, оставляя бледными тонкие сжатые губы. Взгляд ее останавливается на нем, и Глинка не может разобрать, смотрит ли она на него ласково или осудительно-печально. «Как она умна, — думает он, — и как горда! Но можно ли так таить собственные порывы? Или не верит голосу сердца?»

— Екатерина Ермолаевна, Катя… — тихо, но решительно говорит он, — вы боитесь времени, не верите в его укрепляющую силу, не верите мне… Согласитесь ли вы пренебречь ожиданием, обычаем и уехать со мной, не дожидаясь расторжения моего несчастного брака… Женщины, поступавшие так, право, не лишались от этого чести.

— Бы очень меня любите? — спрашивает она, помедлив.

— Всей душой.

— Тогда вы не должны предлагать мне этого!

Он молча наклоняет голову, не смея ни о чем больше допытываться. Пусть так! Но что это? Власть ли света диктует ей эти слова или та же, стократ замеченная им у женщин, расчетливость? А вдруг иной она быть не может и что-то — страшно подумать! — от Марии Петровны по-своему держится в ней? Да, она не «дитя минуты», думает он с тоской, но что сказать о вечности?..

— Михаил Иванович, я ведь очень больна! — неожиданно обрывает она ход его мыслей. — Мне надо па юг, но вы. пасте, я слишком стеснена в средствах, чтобы куда-либо уехать. И могу ли я говорить с вами о будущем, забывая об этом?

Глинка с надеждой слушает ее. Вот в чем причина ее колебаний! Больная, она не хочет принадлежать ему. Как он не подумал раньше, не оградил ее от этого признания? До романтического ли бегства ей?

— Вы должны уехать, вы обязаны! — с горячностью заявляет он, вынуждая ее улыбнуться. — Вы не можете не уехать, Екатерина Ермолаевна. И позвольте мне расходы взять на себя. Я увижу Анну Петровну и уговорю ее немедленно везти вас к морю. А может быть, за границу?

Он тут же решает выделенные матерью семь тысяч на его собственную поездку за границу передать ей и уходит от Керн, сердись па себя, на свою недогадливость.

Евгения Андреевна в Петербурге. Не без труда он доказывает ей необходимость пожертвовать своей поездкой ради Керн. Согласившись, она удивляет его вопросом:

— Не взять ли нового управляющего?

— А что?

— Торгует дешево! Надо рынок менять, искать других покупателей: к Курску, к Орлу ехать, а наш к своей губернии привязан.

В мыслях ее предстают кипы волокна и бочки меда — все это, переведенное на деньги, может исцелить сейчас Екатерину Ермолаевну, ему же трудно уловить связь между тем и другим и лишь безотчетно жаль управляющего…

Старея, мать становится расчетливее и суше — так кажется Глинке. И больше всего жаль не хозяйских ее просчетов, а именно этой уходящей ее беспечности. Впрочем, как признаться в этих странных и неблагодарных чувствах? Притом мать конечно же попробует возместить потерянные для нее деньги… А в Новоспасском и без того крестьяне живут неважно! Ему мгновенно представляется, что это крестьяне, а не он и не Евгения Андреевна будут снаряжать сейчас Екатерину Ермолаевну в путешествие. В чем бы отказать себе, не отказываясь от помощи Керн?

Он сокрушенно вздыхает, не решаясь признаться в своих мыслях, а мать думает, что ему тяжело расставаться с Керн, и радуется в душе, что наконец-то отношения его с Екатериной Ермолаевной определились и недалеко до брачного союза, иначе Михаил не имел бы права просить для нее денег, а она — Керн — их принимать!

— Дядюшка Иван Андреевич очень тревожится за тебя! — сказала мать. — Он говорит, ты в том положении, когда без денег — человек бездельник, и если не дать тебе их — значит, лишить тебя на будущее хорошего заработка! Дядюшка просил меня, если потребуется, занять у него!

— Спасибо ему.

— Так всегда было, — продолжает мать, — приедет человек в столицу и два перед ним пути: или обобрать своих крестьян и жить, как подобает, выйдя на дорогу, или вернуться ни с чем. Отец твой выбрал среднее… Мне, однако, жаль, что отныне нашим мужикам придется содержать Марию Петровну!

Оказывается, и мать мучает это: из гордости ли, из-за того, что жаль делить с нею свои доходы! Он ведь сам обязался не лишать Марию Петровну материальной поддержки.

Михаил Иванович молчит.