Глубинка

— Так-то лучше, — успокоился он. — А то как померла.

Он пошарил на столе, отыскивая блесны, приготовленные вечером, заглянул в шкатулку с пуговицами, в коробку с клубками пряжи — нету. Да куда они делись? Откинул крышку сундука, проверил в боковушке.

«Отец взял», — решил он. Из кухни нанесло вкусным, как только приоткрыл дверь. Там что-то шкворчало, шипело. Не иначе, в честь воскресенья мать печет оладья на сале. Или картошку жарит. На свином-то сале ломтики — ого! Подрумянятся, только знай похрумкивай.

Но сразу, с бухты-барахты открывать, что там мать готовит, было неохота. Охота было продлить предвкушение, гадая, что же — оладышки или картоха?

Он тихонько высунулся из двери в коридорчик, прикрыл глаза и потянул носом.

«Не-е, — обманул себя, — не картоха». Хотя что было обманывать? Пахло именно картошкой, жаренной на старом сале, с горчинкой. Запах этот в воздухе носился, в синем, расслоившемся по дому чаду.

— Ты почо вытянулся? Котька! — встревоженно окликнула мать. Он открыл глаза, заулыбался. Мать стояла на порожке кухни вся розовая, но не от жара плиты, а от утренней зари. После метели заря радостно вымахнула алый хвост в полнеба, и свет ее даже сквозь обмерзшие стекла красно ломился в кухню. Ульяна Григорьевна глядела на сына с любовной печалинкой и все вытирала, вытирала руки суровым полотенцем.

— Мойся да завтракай давай, — сказала она, кивнув розовой теперь головой.

Котька хлопнул в ладоши, подбежал к умывальнику, плеснул в лицо водицей, кое-как обмахнулся полотенцем и — за стол, заерзал на табуретке. Смоченные волосы блестели, капельки воды щекотали брови.

— Утрись как следует, — ласково попросила мать. — Мокрым как пойдешь на мороз.

— Высохнет. Давай, мамка, да побегу.

— Нарыбачишься еще, успеешь, — проворчала она, ставя на стол сковороду. Вилкой разделила картошку, отгребла к краю. — Кушай, а это Неле… Отец ушел чуть свет, хотел тебя поднять, да я пожалела. Спал ты плохо, все руками тыркал, вскрикивал. Дрался, поди, с кем. Че снилось-то?

Котька отмахнулся. Что снилось? Не припомнишь сразу, да и припоминать некогда, если перед тобой редкая теперь, праздничная еда. Однако Котька не набросился на нее, не смолотил без оглядки, ел с достоинством, с полным на то правом: сам сходил, сала добыл, сам и ем. Всё мы сами, мы с усами. А что могло сниться? Чепуха какая-нибудь, а картошка не снится, вот она, наяву, хрустит на зубах, тает, жирная. Вон и губы в жире, не пожалела мамка сальца, правильно, что нам! Еще достанем, не поленимся. Вот так, пальцами отщипнуть хлебца, обязательно отщипнуть, а не откусить, и туда, к картохе, а сверху глоток чаю. Во-о-от любо-то как, сытно, можно до вечера дюжить, не охать.

— Ну, всех накормила, — легко вздохнула Ульяна Григорьевна. — Еще Неля встанет, поест — и слава богу. Вечером оладьев напеку. Уже картошки начистила. На терке протру, мучки добавлю — и бравенькие выйдут.

— Сама-то поела? — запоздало спросил Котька.

— Да уж поела, поела. Спал бы дольше. — Мать отвернулась к плите, что-то там смахнула тряпкой, соринки какие-то ей помешали, сдвинула кружок, заглянула, как там жар, не пора ли вьюшку прикрыть.

— Катанки достань. — Она показала глазами на шесток. — Отцову шапку надень, уши дома опусти. Эвон ремень, телогрейку подпоясь, на реке ветер строгий. Да не задерживайтесь до ночи, отца поторапливай, а то знаю вас: на рыбалке, что дети, делаетесь. Не доревешься. Пойдешь, я вслед на твой загад пошепчу, глядишь, сига во-о-от этакого вымахнешь.

Котька оделся, все сделал, как наказывала мать. Укутанный, одни глаза торчат, взялся за ручку двери. Из-под кошмы, прибитой к порогу, змеилась парная струйка, скатывалась на половик. Нижний шарнир густой шубой отметала изморозь. Мать еще успела поплотнее осадить на нем шапку, обдернуть сзади телогрейку, как-то незаметно скользнула руками по варежкам, сухие ли, и он вышел, оставив в коридорчике клубы пара и мать с поднятой, все еще ощупывающей рукой.

Не так уж холодно было на улице, как показалось ему с тепла, но скоро в носу закололо льдинками. Пар вылетал изо рта тугим облачком, будто упирался во что-то, на ресницы оседал иней, и они склеивались. Опушка на шапке и подвязанные под подбородком уши тоже забахромились инеем. Чтобы такой мороз был еще когда-то, Котька не помнил, по крайней мере на его веку не было.

Решил взять санки и скатиться на них по взвозу до самых лунок. Но санок под крыльцом не оказалось, зато разглядел следы от их полозьев. Значит, отец нагрузил на них вентеря и пешню, чтоб на себе бутор не тащить. Из-под доски завалинки торчал воробьиный хвост — рыженький, с черной окантовкой. Котька быстро прикрыл его варежкой, однако воробей не зашебаршил. Он осторожно отвел руку, и птичка выпала, стукнулась о носок валенка мерзлой картофелиной.

— Замерз, дурашка. — Котька поднял его. Воробышек лежал на варежке, притянув лапки к пепельному брюшку, смотрел белыми от выступивших и замерзших слез глазами.

Солнце недавно приподнялось над землей: багровый шар с оттопыренными багровыми же ушами, которые никак не могли оторваться от горизонта и, казалось, сдерживали, не пускали вверх светило. Котька варежкой продавил в сугробе у завалинки лунку, спрятал я ней воробья, сверху загреб сухим, как песок, снегом.

— Кореша на чердаке возле труб ночуют, а ты там чего не уместился? — произнес он над могилкой. — Вместе теплее, и от трубы греет. Поссорился, наверное, они и выгнали. А тут конец тебе пришел одному, видишь?

«Раз пришла общая беда, людям против нее надо плотнее друг к другу придвинуться, чтобы комком держаться», — припомнил Котька слова деды Гоши, бывшего матроса давних, еще цусимских времен. Подумал, что воробьям тоже надо дружнее быть. Война и для них — беда. Она всему — враг. И еще подумал, как давно не проведывал деда, надо сбегать к нему. Махры из отцового кисета отсыпать чуток или попросить — отец даст. Всегда дает. Дед трубку изо рта не выпрастывает, а с табачком худо. Кто что принесет, тому и рад. И обязательно расскажет что-нибудь из своих морских приключений, больше ему отблагодарить нечем. Поселковая ребятня вечно толчется в его одинокой каморке.

Мимо дома неходко бежала лошадка. На укатанной ветрами дороге сани заносило, полозья оставляли на раскатах широкий зеркальный след. Лошадка трусила, екала селезенкой, роняя меж оглобель парящие катышки. В передке саней копной восседал Дымокур, утопив голову в поднятом воротнике тулупа. Позади него в козьей дохе лежал Ванька, пристроив ноги в огромных катанках на обтертый до лоска березовый обвод. Из-под него далеко назад торчал лиственный бастриг, привязанная к копылкам тащилась за санями веревка.

— Дядя Филипп! — крикнул Котька. — Увязку оторвете!

Дымокур тпрукнул, неуклюже выбрался на дорогу. Огибая сани, ткнул Ваньку в затылок лохматой шубенкой. Тот молча снес тычок, даже шапку не поправил.

— К батьке собрался? А че спишь долго? Он там без тебя всюё рыбу повыловил, чего там делать тебе, — сматывая кольцами неподатливую веревку, подтрунил Дымокур. — Но да иди. Поймашь чего, на уху прибеги звать. Мы-то за сеном, аж эвон куда, на Астраханские луга. Все ближние покосы перепахали в осень под зябь. Установка, вишь ты, такая спущена…