Глубинка

Нелька вбежала зареванная, бросилась Котьке на шею.

— Братик мой! Братка маленький! — целуя его, вскрикивала она, но резко откачнулась от Котьки, уставилась на Капу, зло мазнула ладонью по глазам.

— А тебе чего еще надо тут?! — закричала она, сжав кулаки. — Все из-за тебя!

— Перестань! — Котька схватил Нелю за плечи, отдернул от Капы. Свободной рукой потянулся за ковшом, но Неля дернулась, и ковш брякнул об пол. И с этим грохотом, с криком сестры почудилось ему — пахнуло холодом от невидимых крыльев и кто-то, имеющий эти крылья, закаркал страшным взрывом. Он испуганно заозирался и не сразу сообразил — рыдает Капа.

Неля замолчала. То ли поняла, что накричала лишнего, то ли Капин плач угомонил ее. Ни слова не сказала больше, только приузила глаза да поджала губы и ушла в свою комнату.

Капа понемногу успокоилась, встала, Котька хотел проводить ее, но Капа обернулась к нему.

— Вот не хотел ты, чтоб я невесткой тебе была, так и получилось, дурачок. — Она ладошкой в грудь легонько оттолкнула Котьку в избу, закусила губу, чтобы вновь не разрыдаться, и быстро вышла.

Котька вернулся на кухню, потыкался из угла в угол, покрутил штырек репродуктора — грянула полька. Он быстро придавил ее штырьком, загнал назад в черную тарелку. В кухню тут же вошла Неля.

Она взяла узелок, пошла, но вернулась, поцеловала его в щеку:

— Будь умницей, не раскисай, жди отца. Жить-то надо? На-адо. А как? Только вот так!

Нелька сжала кулачок, прижала к горлу и так и ушла. Одному в доме Котьке стало нехорошо. Вечерело, стекла в окошке стали синими, чистыми, и только наклеенные крестами полоски бумаги перечеркнули эту синюю чистоту, будто отвергали ее. Он вышел на крыльцо, опустился на ступеньку. Мимо проходили люди и первыми, с робкой почтительностью здоровались с ним. Поселок быстро узнавал о похоронках.

Подходили соседки, стояли поодаль, тихо переговаривались между собой и, ничего не спросив, расходились. Приковылял дед Мунгалов — древний дедун, сам толком не знающий своих лет, совсем глухой. Оперся на посох, уставил на Котьку белесые, отмытые временем глаза, прошамкал:

— Таперича каво делать, внучек? Никаво. Таперича так уж, и все.

Дед снял с набалдашника желтую, выморенную руку, поднес ко лбу для креста, но только вяло шевельнул ею и опустил на посох. Откуда-то взялась Вика, села рядом с Котькой на ступеньку, поздоровалась:

— Вечер добрый, дедушка.

— Никаво, — сказал дед и на тряских ногах запереступал к дому.

Вика ничего не спрашивала.

Они сидели плечом к плечу на виду у всего поселка, и Вика держала его руку в своей, и это никого не смущало, наоборот — люди одобрительно поглядывали на них и уходили, унося в глазах ласку, подобревшие.

Заглянула и Матрена Скорова, узнать, не надо ли чего прибрать по хозяйству, сварить. Быстрым своим говорком поведала, как пришла с дежурства Катюша, узнала о беде и свалилась в обморок. Уж что и делать с ней, не знала, фельдшера нет — увез Ульяну, хорошо, Трясейкин заглянул, помог.

Хромая и оттого подныривая левым плечом, показался Дымокур.

— Осипа, значится, еще нету? Ну-ну. — Он поднялся на крыльцо. — Чо сидите? Ночь уж скоро, а мы не емши. Айда, сварганим кого там. Вот и девушка нам поможет.

Вика без лишних слов прошла в дом, начала хозяйствовать.

— Где картошка, давай. Нож тоже, — распоряжалась она, двигая кастрюлями.

— Давай, доченька, будь ласкова, накорми, — поощрял Дымокур, распуская свой длинный кисет.

— Курить на улицу! — строго взглянула на него Вика.

Дымокур открыл рот, удивленно посмотрел на Котьку, почмокал губами:

— Ну и ну-у! Крутая нам попалась хозяюшка. — Он покрутил головой, спрятал кисет. Видно, очень хотелось выговориться Филиппу Семеновичу, что даже курево отложил на потом. — Вот я и говорю — хищник. Ну, перевезли бочки, сдал я, и все бы честь честью. А тут спрашиваю его: «Куды, — говорю, — копченку дели, товарищ Бондин?» А он отвечает: «Вона лежит, еще не распределяли». Глянул я — половины почти нету, «Врешь, — говорю, — распределил уже, только не но адресу. Мы энту копченку вам сдавать не подряжались, ее могло и не быть, это наша с Осипом инициатива, чтоб детишкам на радость». В обчем, пошел я и все парторгу выложил. Побледнел Лександр Павлович, а культяшка в пустом рукаве — дрыг, дрыг… «Хватит с ним валандаться, — говорит, — пора кончать с сукиным сыном». И то верно — такой Еруслан-богатырь в тылу отсиживатся, с бабами воюет.

Котька сходил в огород под окнами, набросал в подол рубашки огурчиков, нарвал пучок репчатого лука. Дымокур поджидал его на крыльце, покуривал. Котька присел рядом.

— Отольются ему людские слезки, — бормотал все еще не успокоившийся Дымокур.

В темноте переулка раздались четкие шаги, это был парторг.

— Ага, вот и хорошо, что увидел вас, Филипп Семенович. Не помешаю?

— Не-е, садитесь!

Дымокур подвинулся, хотя места на ступеньке — хоть слева, хоть справа впятером садись — хватит.

Александр Павлович сел. Котька протянул ему огурец, он не отказался, сочно захрумкал.

— Вы дело большое делаете, Филипп Семенович. — Парторг пожал его локоть. — Люди спасибо говорят. Кончится война, богато заживет народ, а труд ваш всегда помнить будут. Вы с Осипом Ивановичем ордена высокого достойны. И то, что станки на фабрике крутились бесперебойно, снабжали фронт огоньком и всем прочим, в этом и ваша заслуга, и этого рабочий класс не забудет.

— Спасибо, — тихо отозвался Дымокур. — За слова приятные, за оценку. Только сукин сын тот, завпищеблок энтот самый…

— Заявление подал, просится на фронт. — Парторг зажал коробок меж колен, чиркнул спичкой, бережно, в горсти поднес огонек к папиросе. Втягивая и без того запавшие щеки, прикурил.

— Сам запросился? — справился Дымокур.

Александр Павлович помахал спичкой, вычерчивая в темноте огненные зигзаги, погасил.

— Пусть едет, — сказал он. — На его место Потапова из распиловочного цеха назначим. Честный парень, фронтовик. Этот под себя грести не станет.

— Энто который Потапов? Алексей?

— Вот-вот. Справится.

— Должон. Честнягой рос.

— Можно было бы кого из вас назначить. Хотя бы Костромина Осипа Ивановича, но вас нельзя разъединять. Вы на самой точке… Я пошел, а ты, Филипп Семенович, завтра зайди ко мне. И Осипа Ивановича приведи. Разговор есть.

— Сейчас ужинать будем, оставайтесь, — пригласил Котька.

— Эх, парень! — парторг встал, положил руку на Котькино плечо. — Остался бы, да дома ждут. Будь здоров, молодец.