Глубинка

Парторг попрощался с Дымокуром за руку, растворился в темноте, и только четкие шаги его еще долго были слышны в улице.

Вика позвала ужинать, и Котька с Дымокуром пошли в избу. В кухне Вика увидела лук и огурцы, принялась озабоченно отчитывать:

— Нарвал всего, а сам сидит. Я бы давно салат приготовила. Теперь ждите.

Она накрошила лук, нарезала тонкими ломтиками огурцы, перемешала. Перед каждым поставила на стол тарелочку, положила вилку.

— Вот так хорошо, — она оглядела стол глазами заботливой хозяйки, села, повела рукой: — Приступайте.

Дымокур во все глаза смотрел на нее, поглаживал бороду, потом взял вилку и стал катать по тарелке картофелину, пытаясь наколоть ее.

— Ты хозяйка куды с добром, только антилегентна очень, — сказал он. — А ничо-о! Приучай Котьку, он молодой, успеет привыкнуть, а мне, старику, куда уж?

Говорили о том о сем, но только не о беде, влетевшей в дом Костроминых.

Отужинали. Мыкались по избе туда-сюда, не зная, чем занять себя. Стрелки на ходиках сошлись на двенадцати, отстригнули злосчастные сутки, начали новые. Осип Иванович все не возвращался. Дымокуру спешить было некуда, идти в свой пустой дом не хотелось.

— Буду ждать Оху, — решил он и вышел на крыльцо.

— Я тоже останусь, — сказала Вика. Она взяла стопку вымытых тарелок. — Открой шкафчик.

Котька распахнул застекленную дверцу, помог Вике составить посуду на полку. Одному ему было боязно оставаться в избе, где в притемненных углах, казалось ему, притаилось что-то враждебное и только ждет мига наброситься на него, одинокого. Поэтому Викины слова обрадовали его.

— А тетка?..

— Я ее предупредила.

Он взял Вику за руку, провел в Нелькину комнату, показал, где ей ложиться спать, как закрыться изнутри. Она потрогала крючок, вздохнула.

— Зачем закрываться, я не боюсь. — Вика села на деревянный диванчик, застланный лоскутным чехлом, притянула и усадила рядом Котьку. — У вас фотография осталась, конечно?

Он понял, о ком она спрашивает, кивнул.

— Послушай, ты ее тете Марине отдай, — попросила Вика. — Она обязательно придет.

— Чтоб увеличить?

— Да не-ет. — Вика покусала губу. — Она фотографии погибших собирает, наклеивает на бумагу. Длинное такое письмо готовит, чтобы после войны все люди его прочитали. «Это, — говорит, — святые воины-великомученики, их жизнь в школах будут преподавать». Первым в письме наш Володя наклеен, а дальше других много. А чьей фотокарточки нету, тетя Марина дырку вырезывает. Я спрашиваю — зачем? «Надо, — отвечает мне и пальцем грозит. — Это пустой зрак их на нас смотрит». Зрак — это значит глаз.

Котька зябко повел плечами, представив Викину тетку, худую, всю в черном, ползающей на коленях по полу с ножницами, как она выстригает в своем длинном письме зловещие дырки.

Вика вздохнула, тихонько прикачнулась русой головой к Котькиному плечу. Он напрягся, остановил глаза на стене, на невидимой точке, боясь шевельнуться.

— Спать хочу, — шепнула Вика. — Тут, на диване.

— Ложись где хочешь, — тоже шепотом ответил он. — Я тебе подушку подложу.

Он придержал ее голову, встал, схватил с кровати подушку, осторожно подсунул Вике под щеку и на цыпочках вышел из комнаты.

Дымокур стоял у карты, мерял что-то пальцами. Котька сел на лавку, откачнулся спиной к стене, прикрыл глаза. Слабость сразу, вдруг навалилась на него, отняла силы, даже веки поднять было тяжело.

— Два пальца умещаются от Москвы до Ржева, — бормотал Дымокур. — Энто сколь же верст будет? До Сталинграда аж две ладони. А Михайловка… Где она? Нету…

Осип Иванович появился только к утру. Котька не спал, видел из своей боковушки, как он тихо вошел, присел рядом с Дымокуром, лежащим в коридорчике на сундуке.

— Ну чо? — Филипп Семенович спустил на пол босые ноги, наставил на Осипа Ивановича всклокоченную бородку.

Осип Иванович вопросительно повел глазами на дверь в комнату.

— Спит парень, — успокоил Дымокур. — Шибко переживат, хоть виду не показыват. Тут еще деваха ночует. Кашеварила нам, накормила. Там в кастрюле картоха, поел бы ты, а?

Осип Иванович отмахнулся, прошел в кухню, напился воды. Прихрамывая, притащился в кальсонах Дымокур с кисетом. Они уселись друг перед другом, закурили.

— Плохи дела, Филипп, — еле двигая губами, заговорил Осип Иванович. — Врачи ничего не обещают.

— Усох ты совсем, Оха, — покивал головой Дымокур. — Совсем лица нет, один костяк. А тебе держаться надо, эвон у тебя двое еще. Их поднимать надо. Ты поешь, поспи. Завтра парторг приглашал зайти. Я так кумекаю — помощь хочет сделать. Приходил он сюда.

— Выходит, сегодня к нему. Утро ведь.

— Верно, язви его! — Дымокур подошел к окошку, ладонью смахнул со стеклины отпоть. — Сине-то как, си-не-е! Хороший будет день.

Дымокур потоптался у окошка, вернулся на место.

— Ты знаш чо, Оха? — Он коснулся колена задумавшегося друга. — Ты рыбки врачам снеси, угости. Еще пообещай. Слышал я — есть у них один медикамент, только очень уж дорогой, холера, кого только им лечат, не знаю. Пецилин называется. Уж он-то, говорят, всякую хворь выводит. А рыбки найдем. Я свой пай отдаю.

— Спасибо тебе, Филипп. — Осип Иванович прерывисто вздохнул, зажмурился крепко, но и сквозь стиснутые веки выдавились мутные слезинки, сбежали по иссеченным морщинами впалым щекам, повисели на усах, померцали, сорвались и погасли в пегой бороде. — Это мне кара, Семенович, за дурость мою молодую. Ведь когда второго-то Костей назвал, вроде бы от первого отказался, замену ему приготовил. Думаешь, могло это на судьбу его повлиять?

Дымокур выпрямился, уставился на Осипа Ивановича: