Глубокий тыл

— Нет, рассказывайте все…

…Георгий Узоров приехал к старикам утром. Вернувшись с фабрики, бабушка и внучка застали его со Степаном Михайловичем за столом, на котором стояли распитая поллитровка, вскрытые консервные банки. Но и гость и хозяин выглядели трезвыми. Это, сразу бросилось в глаза Варваре Алексеевне.

— Что ж ты, милый, не к своим, а к нам? — с тревогой спросила старуха.

На зяте был новенький китель, пахнущие кожей ремни и хромовые сапоги, скрипевшие при каждом движении. Форма очень шла к нему, и Галка замерла от восхищения.

— Дядя Жора, уж какой же вы красивый! Вот уж тетя Анна обрадуется!

— Не трещи, — с неожиданной злостью остановил ее старик, и Варвара Алексеевна поняла: плохие дела.

К счастью, Галка торопилась в театр, и, как только она умчалась, начался семейный разговор.

— Вот многоуважаемый зятек явился подавать в отставку, — сказал Степан Михайлович.

Но шутка не получилась. В Варваре Алексеевне сразу вспыхнула фамильная гордость: уважительного Георгия, отпрыска одной из стариннейших фабричных фамилий, Калинины любили больше других зятьев, и, может быть, именно поэтому ей было сейчас особенно больно. Старуха села за стол и, отодвинув раскупоренные консервы, стала есть хлеб. Глядя в упор на зятя, она спросила:

— Так чем тебе Анна не угодила?

Узоров начал мямлить что-то о разности характеров и наклонностей, о том, что давно уже чувствовал он, что жена чужая ему, но молчал и терпел ради детей. А вот теперь встретил на фронте девушку, которая будто бы создана для него: одинаковые характеры, одинаковые наклонности, стремления. Они полюбили друг друга… Нет, он не будет обижать Анну, пусть все по-хорошему. С Тамарой он уже договорился, и деньги по аттестату Анна будет получать, как и прежде…

Варвара Алексеевна машинально отщипывала хлеб и так же машинально бросала кусочки в рот, по-старушечьи часто-часто жуя. Слушала, она, не перебивая, но Степан Михайлович видел, что надвигается гроза.

— Все это ладно: характеры, наклонности… Нет, ты скажи, чем дочка наша плоха…

И хотя вопрос этот был задан очень тихо, Степан Михайлович заволновался:

— Спокойно, спокойно, мать.

Узоров смотрел на тещу с боязливым недоумением.

— Мамаша, я же говорил…

— Я тебе не мамаша, Варварой Алексеевной называй!.. Ну, чем плоха Анна: дурна, глупа, детей плохо воспитывает, тебе изменяет? Ее вон ткачи секретарем парткома избрали. Любой человек ее на фабрике уважает. Эта твоя мокрохвостка лучше?

— Зачем так говорите, Варвара Алексеевна!.. Вы же Тамару не знаете. Она дочь хороших родителей, кончила институт иностранных языков. Лейтенант.

— А у Анны родители так, кое-кто, и института языков она не кончала. Это, что ли, тебя от нее отвернуло?.. Ты бы, друг мой, об этом подумал, когда студентом был, а она детишек кормила и твою мамашу содержала…

— Мать, мать, — упрашивал стадик.

— Уйди ты, божья коровка!.. Человек нам такую обиду нанес, а он с ним водку трескает. Убирай сейчас же все эти банки-склянки! — Одним взмахом руки старуха смахнула закуски со стола на пол. — …Из хорошей семьи, говоришь… Так зачем же ты сюда, в плохую, притащился? Мы тебя звали?.. Ступай к Анне, все ей и выкладывай сам, а нашу дверь забудь!

Узоров хотел было встать, но старик незаметно подавал ему сигналы: сядь, останься. И он опять присел, растерянный, жалкий, не зная куда девать глаза.

— Ну и зачем же пришел? — уже устало спросила старуха.

— Хочу по-хорошему, мам… — Варвара Алексеевна. Случилось, что ж поделаешь, сердцу не прикажешь, бывает… Ведь мы… с Анной… мы даже и не расписаны… По закону я свободен, и дети даже в мой паспорт не записаны… По закону я мог бы уйти, и все. И никто ничего бы мне не сказал… Но я ж хочу по-хорошему, и Тамарочка мне говорит: «Только не обижать детей…» Аттестат, все у них будет, как прежде.

— Беспокоится он, Варьяша, как бы Анна шум не подняла. Член Военного совета у них там строгий. Баловства не терпит, — пояснил Степан Михайлович. — И правда, чего шуметь! Мертвых с погоста не таскают… Кому от шума польза? А улица, она смех любит…

Варвара Алексеевна криво усмехнулась.

— Столковались, голубчики… Бутылка-то недаром пустая. — Она встала, решительная и неожиданно спокойная: — Ну, вот что: поняли мы ДРУГ друга. Боишься, как бы честные люди с тебя за все не спросили? Ясно! Вот с этим всем к Анне и ступай. А теперь вот тебе бог, а вот и порог…

Слушая рассказ матери, Анна неподвижно сидела за столом. Это сбивало и даже мучило Варвару Алексеевну: почему она такая спокойная?

— Да, вот еще, Жорка сказал, что нынче вечером к тебе пожалует, — добавила она в заключение.

— Пусть приходит… И хватит об этом! Один он, что ли, на свете.

Мать ушла, пораженная холодностью дочери. Всего ждала, но не этого. И все же старуха догадывалась, чувствовала: тут что-то не то… Но она так никогда и не узнала, что весь этот день, разговаривая по телефону с Владим Владимычем о работе шефов, делясь с инструктором райкома новостями политучебы, присутствуя на собрании коммунистов приготовительного цеха, занимаясь другими большими и малыми партийными делами, все это время с виду спокойная Анна только и думала о беседе с матерью. Все рассказанное Варварой Алексеевной стояло перед глазами. Анна видела мужа в его новой гимнастерке и скрипучих ремнях, слышала его речь, даже представляла, как он говорил, блудливо пряча глаза: «Мы с Тамарой договорились…», «Разные наклонности…», «Дочь хороших родителей…», «Не расписаны…»:

«Дрянь, мелкая дрянь, человечишка», — твердила Анна, к ужасу своему сознавая, что еще любит Узорова, что в глубине ее души даже живет еще надежда, что все как-то утрясется, изменится к лучшему.

Весь день она держалась хорошо, но под конец сорвалась и накричала на механика Лужни-кова. Его назначили агитатором в приготовительный цех, а он пришел отказываться.

— Анна Степановна, — просительно басил огромный этот человек, неловко комкая в руках кепку, — мне бревна ворочать, а вы меня агитатором, да в цех, где одно бабье…

Вот тут Анна и понесла.

— Бабье? — грозно спросила она. — Женщины — это что, люди второго сорта? А кто полвойны на себе несет? Кто о времени у станка забывает? Кто детишек растит? Кто штопает, стряпает, в очередях стоит? Бабье! Да вы, мужики, должны этому бабью ноги мыть и ту воду пить!

— Я не про то, Анна Степановна, — испуганно бормотал Лужников, не понимая, что так разгневало секретаря парткома.

— А я про то. Про то самое. Ишь ты, как старику в морду влепить, так Лужников тут как тут, а как политработу вести, он, видите ли, к бабью идти не хочет… Врешь! — Анна с силой хлопнула ладонью по столу. — Пойдешь, как миленький пойдешь! И туда пойдешь, куда партком посылает. А не пойдешь, партбилет пощупаем… Бабье! Слово это произносить стыдись.

— Анна Степановна!

— Все! Не о чем мне с тобой говорить, товарищ Лужников. Можешь идти к Северьянову на меня жаловаться…

Наталья Нефедова и Феня Жукова, бывшие невольными свидетельницами этой сцены, с изумлением смотрели на Анну. Да и сама она через минуту жалела об этой вспышке.

17

Уже по дороге Анна обдумала, как она поступит. Вернувшись домой, отправила ребятишек к старикам, а сама повязалась косынкой, надела фартук и принялась убираться в комнате. Работала и слушала, не раздаются ли на лестнице шаги, боялась, что не она сама, а кто-нибудь из домашних откроет дверь. Когда же шаги, донеслись и стихли на площадке, а затем послышался тихий стук, она вышла в прихожую со щеткой в руках.