Глубокий тыл

В письмах этих, полных самых высоких патриотических чувств и веры в победу, старший сержант стал все чаще писать, что после того, как Красная Армия расправится с Гитлером, освободит родную землю и порабощенное человечество, он мечтает вернуться не к себе в тайгу, а в незнакомый ему город Верхневолжск. К одному из последних писем была приложена фотокарточка, сделанная каким-то любителем. С карточки смотрел на Галку бравый парень в белоснежном полушубке и новенькой ушанке, с автоматом в руке. Лицо у сержанта было мужественное, взгляд веселый. На девушку он произвел самое благоприятное впечатление. Но особенно потрясла ее надпись на обороте снимка: «Товарищу Г. Р. Мюллер, боевой ткачихе-патриотке. Люби меня, как я тебя» — и подпись в виде сложной завитушки, под которой для пояснения в скобках было тщательно выведено: «Старший сержант Лебедев И. С».

Нельзя сказать, что у Галки до этого не было поклонников. Ребята из параллельного класса всегда отличали ее, а с вечеринок и танцулек провожали обычно даже стайкой. И письма от мальчишек она получала не раз, хотя, по правде сказать, ни в одном из них слово «любовь» не упоминалось. Любовь — это было что-то новое, неизведанное, заставлявшее Галку прямо-таки млеть от восторга. Однако приписка на фотографии была несколько туманной. Может, это лишь дань традиции, вроде пресловутого «жду ответа, как соловей лета»?.. Чтобы не мучиться догадками, Галка, всегда предпочитавшая действовать напрямки, так и написала: не знаю, мол, как понимать вашу надпись… Заодно она выразила полнейшее одобрение внешнему виду, обмундированию и вооружению своего адресата.

И вот вчера пришел ответ на ее вопрос:

«…Дорогая Галина, мы сейчас в блиндаже на передовой. Мои верные боевые товарищи в настоящее время спят, а я в данный момент сижу на ящике и при освещении трофейной плошки пишу Вам… Вы находите, что внешний вид мой кажется Вам соответствующим, и хвалите мой полушубок, мои валенки и мое лицо. Так должен Вас честно известить, что полушубок, шапка и валенки не мои, их фотограф носит с собой. В такой амуниции на передовой в первый же день подстрелят, как дятла. Мы здесь ползаем, извиняюсь за нецензурное слово, на брюхе, дымом греемся, так что мое обмундирование в данный момент имеет плачевный вид, будто я уголь тут выжигаю. Что же касается лица, то лицо доподлинно мое, однако опять должен Вас честно предупредить, что я рыжий и немножко конопатый, что по понятной причине на карточке не вышло. Все это необходи мым считаю Вам сообщить перед тем, как ответить на Ваш третий, волнующий меня вопрос: о надписи на карточке. Писал я ее, честно говоря, по обычаю, но если Вы сами того хотите, скажу, что полюбил я Вас, дорогая Галинка, крепче не может быть и готов с Вами идти в загс, как только разобьем проклятых гитлеровцев и изопьем воды из немецкой реки под названием Шпрея…»

Дальше следовали уточнения, которые Галка вспоминала снова и снова и каждый раз находила в них что-то ранее не замеченное, интересное.

Но как ей теперь поступить? Что ей ответить старшему сержанту? Стоило ли ему в самом деле, испив воды в Шпрее, ехать в Верхневолжск? Как быть тогда с ее мечтой после войны поступить в текстильный техникум? И можно ли вообще полюбить человека заочно, ни разу его не видев, даже если на карточке он до невозможности симпатичный?

Все эти мысли, роившиеся в кудрявой Галкиной голове, были бесконечно далеки от денных и нощных производственных дум, приписанных ей очеркистом. Мальчишки-ремесленники, у которых на верхней губе уже проклевывался пушок будущих усиков, нагло посматривали на нее, стоя у дверей завода. Брошенный кем-то из них снежок угодил девушке за шиворот. Учтя явное превосходство сил, Галка в бой не вступила, но, обернувшись, пустила по ним словесную очередь из освященного временем лексикона верхневолжских ткачих, всегда умевших поставить на место слишком проворных ухажеров, и двинулась дальше.

На дамбе, ограждавшей фабрику от реки, толпились люди. Там происходило что-то интересное. Что? Добежав туда, Галка зажмурилась — такое неожиданное зрелище предстало перед ней. Лед еще прочно сковывал реку. Но он уже пожух, стал грязновато-голубым. Пешая дорога, кратчайший путь от фабрик за реку, как бы вспухла и лежала на нем черным шрамом. У берегов темнели промоины, вода в них клубилась, как в закипавшем котле. По-весеннему вкусно пахло талым снегом, водорослями, просыпающейся землей.

Галку совсем не тянуло в цех, в грохот, к станкам, которые, по утверждению очеркиста, были для юной стахановки «дороги, как живые и близкие существа». Но, разумеется, она пошла на фабрику, заняла свое обычное место и отлично проработала до конца смены.

Не одна только Галка, а многие ее подруги — ткачихи, сновальщицы, мотальщицы, ее товарищи — шлихтовальщики, помощники мастеров, ремонтные слесаря — словом, все рабочие люди находились в эти дни в состоянии особой, радостной приподнятости. Причины у каждого были свои, и у большинства более серьезные, чем у Галки. Но среди этих причин была и общая — все, привыкшие за зиму работать в нечеловечески трудных условиях, в холодных залах, теперь вновь оказались в привычной атмосфере: днем опускались фрамуги окон, цехи нормально вентилировались, уток стал эластичнее, основы реже рвались. Это само собой подняло выработку. Произошел естественный рывок, который заставил всех поверить в свои силы. Эта вера была закреплена обязательством ткачей в предмайском соревновании: «Изготовим сверх плана ткани на белье десяти тысячам воинов».

С этим призывом поначалу вышло негладко. Любящий точность директор Слесарев и рассудительная председательница фабкома Настасья Зиновьевна Нефедова, не любившая новых, непроторенных дорог, были против такой необыкновенной формы лозунга.

— Ну чего ты все умничаешь, Анна? — возражал Слесарев, поводя своими широкими бровями. — К чему это? Перевыполним на десять процентов — это ясно, это легко проверяется, и люди к таким обязательствам привыкли. А что такое белье для десяти тысяч солдат? Слова, и только. Солдаты бывают большие и маленькие. Белье шьют пехоте одно, летчикам другое. Как же мы итоги подсчитаем? В Иванове, в Серпухове, в Шуе, в Вичуге — везде на проценты считают, а мы на исподнее… Чепуха!.. Я против, категорически против.

Нефедова, обычно во всем поддерживавшая Анну, на этот раз с нею не согласилась.

— Василий Андреевич прав. Сколько себя помню, всегда на проценты меряли.

Анна настаивала на своем. Спор перенесли в райком. В кабинете Северьянова Анна, что называется, пошла в лобовую атаку.

— До каких это пор люди должны проценты жевать? Тошнит от них, как от каши «блондинки» в столовых. Вы подумайте: что, если на фронте командир крикнет вместо «За Родину!», например «Вперед, за двести тысяч квадратных километров земной поверхности!» Поднял бы он людей? Пошли бы они за ним? Как же!.. «За нашу советскую Родину!»—совсем иное… А на фабрике разве не те же люди? Мы их, несытых, усталых, зовем еще поднажать и при этом бубним, как конторщики: столько-то целых и столько-то десятых… Тронет это сердца? Зажжет кого-нибудь?..

Северьянов ухмылялся. Он еще не был уверен, что Анна права, но любил такие вот горячие, страстные споры, из которых всегда рождалось что-нибудь интересное.

— Так, поддай, поддай парку, Анна Степановна, — говорил он, посмеиваясь и довольно потирая свои пухлые, осыпанные веснушками руки. — Предположим, доказано, что от каши «блондинки» в агитации надо отказаться. Ну, а какое меню предлагает секретарь парткома?

— Не перебивай, Сергей Никифорович, я еще не все сказала. Не только в этих процентах дело!.. Мы вообще, я считаю, плохие агитаторы: вот я, ты, все мы… Облепим все плакатами и радуемся: стен не видно. От бумаг фабричные коридоры шелушатся, как спина после кори, а мы довольны: ну как же, все, что можно, в них отражено! И в райком докладываем: товарищ Северьянов, столько-то лозунгов, столько-то плакатов вывешено… А читают ли их? Об этом нас не спрашивают. Вот ты, секретарь райкома, хоть раз этим поинтересовался?

Северьянов развел руками.

— Вот видишь, Сергей Никифорович, Калинина и наглядную агитацию отвергает, — хмуро произнес Слесарев.

— Нет, наоборот. Я только против того, чтобы мы стены вместо обоев плакатами оклеивали. А то идешь по коридору, мать честная: и заем, и сберкассы, и ПВХО, и утиль собирайте, и осторожно обращайтесь с огнем, и «Я ем джем», которого в лавках наших с начала войны никто не видел, и витамины, и несите металлолом, и будьте бдительны, и бей врага насмерть, и звони о пожаре по такому-то телефону… Да ведь это же как на толкучке: один кричит в левое ухо, другой в правое, третий за руку тянет, четвертый что-то в нос тебе тычет, и ничего не разберешь!.. Вот ты, Сергей Никифорович, посмеиваешься, а скажи-ка, только честно, сам-то ты хоть раз все эти плакаты прочел? Ну? — Анна требовательно смотрела на секретаря райкома. — Только не криви душой.

— А ты? — спросил Северьянов.

— Все? Конечно, не читала!

— Ну, вот видите! — торжествующе воскликнул Слесарев. Но секретарь райкома перевел на него насмешливый взгляд белесых глаз:

— А ты, Василий Андреевич, будто так все подряд и читаешь?

— Сколько бумаги, краски, труда на это уходит, — настойчиво продолжала Анна, — и, главное, теперь, когда каждая школьная тетрадка — ценность…

— Ну ладно, с учетом соревнования ясно, — обобщил Северьянов, уже сдаваясь. — Попробуйте подсчитывать на солдатские невыразимые… Ну, а по части наглядной агитации какие у тебя, Анна Степановна, предложения?