Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Сон Станкевича забавен тем, что в нем все происходило наоборот, все перевернулось. Не Победоносцев студента, а студент (Серега Строев) Победоносцева доехал «фигурой». Доехал буквально, оседлав профессора…

Победоносцев читал еще российскую словесность. Человек старого поколения – ему было уже за шестьдесят, – он прервал свое знакомство с литературой примерно на Карамзине; на Жуковского уже смотрел с подозрением, осуждая его мечтательный дух и пристрастие к иностранным словесностям. Новая русская литература для профессора не существовала. И это в то время, когда читающая Россия упивалась Пушкиным, когда в литературу уже входил Гоголь [7] .

7

В 1832 году в университете имели место важные события, связанные с Пушкиным. Прежде всего Пушкин посетил лекцию И. И. Давыдова, о чем сообщил Наталье Николаевне в письме, датированном 27 октября 1832 года: «Сегодня еду слушать Давыдова… Мое появление произведет шум и соблазн, а это приятно щекотит мое самолюбие». В аудиторию Пушкин вошел вместе с С. С. Уваровым, будущим (с 1833 года) министром просвещения, который по окончании лекции высказал эффектные похвалы: Давыдову, указывая на него студентам: «Вот вам теория искусства»; и таким же образом Пушкину: «А вот и само искусство». В конце лекции состоялся еще спор с Каченовским о «Слове о полку Игореве» – «Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса». Сведения об этом событии сообщены И. А. Гончаровым, который был однокурсником Станкевича. В то же время у самого Станкевича и участников его кружка соответствующей реакции не наблюдается – быть может, это связано с занятой ими другой, позитивной позицией по отношению к скептической школе (см. также подробный анализ этого эпизода: Карташов Н. Жизнь Станкевича. С. 140–142).

Однажды Победоносцев получил от одного студента памятный урок. Выслушав ответ студента на экзамене, профессор с возмущением воскликнул: «Я вам этого не читал… Откуда могли вы почерпнуть эти знания?». «Это правда, г-н профессор, – заметил студент, – того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным».

Фамилия этого студента – Лермонтов. В 1830–1832 годах он учился на смежном, нравственно-политическом отделении университета. В кружок Станкевича Лермонтов не входил, но вполне вероятно, что он знал о кружке, встречался с некоторыми его участниками. Знакомство Лермонтова с Красовым устанавливается точно – на основе воспоминаний последнего. «Лермонтов был когда-то моим товарищем по университету», – говорит Красов.

Во всяком случае, дух студенческих сходок, страстных философских споров был Лермонтову хорошо знаком. В поэме «Сашка» он так отзывается об университете:

Святое место! помню я, как сон,Твои кафедры, залы, коридоры,Твоих сынов заносчивые споры:О Боге, о вселенной…

Но вернемся к преподавателям. На курсе Станкевича русскую словесность читал профессор И. И. Давыдов.

Ретроградом его не назовешь, как Победоносцева: был он и помоложе – ему не исполнилось еще сорока лет, – и посметливее. Но какая-то холодность и робость сковывали его мысль. Возможно, повлиял урок, полученный им в самом начале университетской карьеры.

В 1826 году Давыдов, назначенный профессором философии, прочитал вступительную лекцию «О возможности философии как науки». Не очень-то подходящая тема для первого года после восстания декабристов, когда напуганные власти во всякой «философии» усматривали вольнодумство. А тут еще лекция была составлена по немцу Шеллингу – философу, в то время в России еще мало известному и потому выглядевшему особенно опасным.

Словом, Давыдов поднялся на кафедру философии в первый и последний раз. Кафедра была тотчас закрыта, а профессор переведен на физико-математическое отделение для преподавания высшей алгебры. Лишь через четыре года он вернулся на словесное отделение и стал читать русскую литературу.

Но какие же это были пустые лекции! Внешне все благообразно, даже солидно, а по существу лишено мысли и жизни. Гончаров вспоминал: «От него веяло холодом, напускною величавостью, которая быстро превращалась в позу покорности и смирения при появлении какой-нибудь важной персоны из начальства».

Клюшников сочинил на Давыдова эпиграмму, в которой отметил тот же контраст между внешней солидностью и внутренней пустотой.

Учитель наш был истинный педант,Сорокоум, – дай Бог ему здоровья!Манеры важные, – что твой официант,А голос – что мычание коровье.К тому ж – талант, решительный талант.Нет, мало – даже гений пустословья…

Станкевич разобрался в Давыдове сразу же. В записочке, датируемой 1831 годом – временем возвращения Давыдова на словесное отделение, – Станкевич сообщает Неверову: «Завтра у вас: Каченовский, Декамп, Ивашковский и Давыдов. У 1-ых ты, я думаю, будешь, у последних нечего делать».

Записка рисует и общую «расстановку сил» среди преподавателей. С одной стороны, Давыдов, ординарный профессор греческого языка Ивашковский (тот самый, на лекциях которого Клюшников будил товарищей с помощью своей табакерки). С другой стороны, преподаватели, занятия которых старались не пропускать: лектор французской словесности Амедей Декамп, по прозвищу дед Камп (студенты учились у него настоящему, правильному французскому языку); затем Каченовский…

К Каченовскому мы еще вернемся. Пока поговорим о других профессорах, оказавших благотворное воздействие на молодое поколение.

Среди них одно из первых мест занимал Михаил Григорьевич Павлов. Необычайно разносторонней была научная подготовка этого человека. Он учился в Харьковском университете, затем в Московской медико-хирургической академии; прошел курсы двух отделений Московского университета – медицинского и математического, сумев и там и здесь получить по медали (золотую по математическому и серебряную по медицинскому). Потом изучал естественную историю, сельское домоводство и философию за границей.

Доктор медицины и ординарный профессор физики, минералогии и сельского хозяйства, Павлов не только писал научные статьи, но и редактировал художественный или, точнее, художественный и научный журнал «Атеней». Словом, это был энциклопедически образованный человек. И как это свойственно энциклопедистам, на первый план выходили у Павлова философские интересы, подчиняя себе все другие увлечения. Физику, минералогию и многое другое он трактовал с общей, философской точки зрения. Даже на случившееся в 1830 году в Москве бедствие – эпидемию холеры – Павлов смотрел с философских позиций. Его опубликованная в «Телескопе» статья так и называлась: «Философический взгляд на холеру». И доказывалось в ней, что холера состоит в теснейшей связи «с процессом планеты, а именно с господствующим в нем магнитным…».

Как философ, как пропагандист новейшей немецкой философии Павлов сыграл выдающуюся роль. Герцен в «Былом и думах» говорил: «Германская философия была привита Московскому университету М. Г. Павловым».

«Павлов стоял в дверях физико-математического отделения и останавливал студента вопросом: „Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?”» «Ответом на эти вопросы Павлов излагал учение Шеллинга и Окена с такой пластической ясностью, которую никогда не имел ни один натурфилософ».

Приведу еще одно малоизвестное свидетельство о Павлове.

Вскоре после его смерти бывший студент Московского университета, журналист А. Студитский, опубликовал свои воспоминания: «М. Павлов. Профессор физики в 1835 году» («Москвитянин», 1845. № 3). Студитский, в частности, утверждал: «Ни один из наставников наших – хотя все они действовали на нас благотворно, хотя ко всем не погасло у нас чувство признательности, – ни один из них не действовал на нас так сильно и так прочно, как Павлов». «В чем секрет обаяния Павлова?» – задавал вопрос мемуарист и в качестве ответа вспоминал о том, как обычно принимал профессор экзамены.

«До сих пор, как теперь, вижу наш первый экзамен… Один отвечал быстро, не останавливаясь, видно выучивши физику Двигубского – или даже самого Павлова наизусть; Павлов морщился и ставил нули и единицы. Ответ другого не был быстр и состоял из нескольких отрывистых слов – Павлов, видимо, был доволен. Суждения свои он выражал обыкновенно одним словом: „вы мыслите” или „вы не мыслите” – и редко ошибался».

Страсть к науке, желание и умение мыслить самостоятельно – вот что прививал Павлов своим слушателям. Внешне он казался неподвижным и инертным. Рассказывали множество анекдотов о его лени. «Этому можно было легко поверить, взглянув на массу его тела, которая его душила». «Но только он взойдет на кафедру, – продолжает А. Студитский, – только скажет задыхаясь несколько слов, только коснется в первый раз своего предмета, вы уже не видите более его тела, вы не замечаете более его одышки. Огонь в глазах, движение в каждой черте лица, непрерывная смена неудовольствия и торжества, волнение речи – иногда спокойной и льющейся, чаще обрывистой, восторженной, патетической – все это показывало страстную любовь к своему предмету – а может быть, и к своим слушателям… Из полутораста человек – едва ли можно было найти двух-трех, которые бы утомились на его лекции».