Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Ф. Энгельс (опираясь в данном случае на достижения классиков немецкой философии, прежде всего на Гегеля) так объяснял суть диалектики: «Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу» [8] .

8

Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения: В 2 т. М.: Госполитиздат, 1948. Т. 2. С. 343–344.

Характер развития, изменения, движения – все это Станкевич и его друзья представляли себе в разное время по-разному. Поэтому и философия их принимала различные формы.

Одно время – в начале 30-х годов – Станкевич был близок к пантеизму, к учению, одухотворяющему, обожествляющему природу. В философском наброске, озаглавленном «Моя метафизика», Станкевич возражал тем, кто представляет себе «силу творящую» отдельно от природы. «Не знаю, как можно представить природу трупом, в который входит нечто чуждое и одушевляет его; не знаю, почему не сказать – природа есть Сила, Жизнь, Творчество» [9] .

9

О документе, проливающем свет на историю замысла Станкевича, см.: Манн Ю. Русская философская эстетика. М., 1998. С. 261–262. См. также новейшее исследование: Велижев М. «Религия» или «Метафизика». Об одном (не) известном сочинении Н. В. Станкевича (http: www.ruthenia.ru / document / 539838. html).

Идеи пантеизма отразились и в «Фантазии» К. Аксакова: герою стихотворения кажется, что он «весь перелился в природу», каждая его клетка дышит и изменяется, как живое существо:

Лучами луны я спускался с небесНа тихо бегущую воду;В воде я лучи на струи принималИ, с ними играя, катился,И небо в объятиях тихо качалС луной и златыми звездами;Таинственным мраком под сенью дубравЧернел я, спокоен и страшен;По мягкому лугу пестрел я в цветах,Роскошным дыша ароматом.И всю наполняя природу собой,Я с нею летел в бесконечность —И таинств завеса редела пред мной.Доступной казалась мне вечность.

Если природа – живой организм, подобный человеческому существу или существу другому, высшему, если в природе, как говорит Станкевич, «есть Сила, Жизнь, Творчество», то, следовательно, природу можно понять; законы, по которым она развивается, можно раскрыть и сформулировать. В стихотворении Аксакова это выражено до наглядности осязаемо: герой стихотворения, осознавая самого себя, постигает природу; ведь он с природой слился, составляет одно целое. Примерно так же, как человек, анализируя свои собственные ощущения – боль, возмущение, страх, дружескую приязнь и т. д., – узнает, что чувствуют и переживают другие. Только этим «другим» тут была вся природа в целом.

Все это имело прямое отношение к развитию диалектики, поскольку, по словам Энгельса, один из важных вопросов философии гласил: «Как относятся наши мысли об окружающем нас мире к самому этому миру?» Станкевич и его друзья отвечали на этот вопрос утвердительно: да, мы можем, мы в состоянии его познать.

В «Моей метафизике», наряду с пантеизмом, заметны уже начатки другой философской системы. А именно той, которая сложилась под влиянием «философии тождества» Шеллинга. Полнее и глубже эти идеи Станкевич будет развивать с середины 30-х годов.

В своих занятиях кружок продолжил философскую традицию Надеждина, Павлова, а также кружка любомудров (Д. В. Веневитинов, В. Ф. Одоевский и др.), о котором мы говорили в первой главе. Упорно и настойчиво вырабатывали Станкевич и его друзья цельное философское миросозерцание, переходя от одной точки зрения к другой. Каждая новая система казалась последней, наиболее полной, но не тут-то было! Проходил месяц-другой, и друзья уже видели ее несовершенство.

В конце 1834 года Белинский – в не дошедшем до нас письме – сообщал Станкевичу о какой-то новой найденной им системе. Ответ Станкевича был сдержанным, предостерегающим. «Новая система, – писал он из Удеревки в октябре 1834 года, – вероятно, удовлетворит тебя не более старой, хотя и удалит многие вопросы, не разрушив их, впрочем, вполне».

Станкевич оказался прав: «новая система» Белинского не удовлетворила.

* * *

В свете исповедуемой философии дружеские связи членов кружка выглядели по-особому. Это была больше чем дружба. Она получала дополнительный, высокий смысл.

Белинский однажды (в письме от ноября 1838 года) очень выразительно сказал Станкевичу, что тому «свойственно трепетное ощущение таинства жизни…». Это таинство надо было раскрыть, душевный трепет перевести в построения ума.

Мы помним, что в пантеистическом миросозерцании Станкевича «Сила, Жизнь, Творчество» приписывались самой природе. Уточняя эту мысль, Станкевич говорил, что и любовь присуща природе, как теплота, электричество, магнетизм и т. д. «Чувство любви составляет прелесть жизни животных; оно доступно растениям. Его надобно допустить в минералах, если они живут любовью всеобщей жизни, ибо без любви нет жизни».

Любовь – это взаимное тяготение предметов, неодушевленных и одушевленных. Любовь – закон природы.

«Любовь!.. Друг мой! для меня с этим словом разгадана тайна жизни. Жизнь есть любовь».

Значит, и люди должны жить в согласии с этим законом, очищая и облагораживая свои взаимоотношения, преодолевая невежество и эгоизм.

Это все применимо к людям вообще, человечеству в целом. Что же говорить о тех немногих, которые возвысились над другими своими знаниями, умом, стремлением к истине! Тех, которые заняты разгадкой тайн бытия, ищут закон существования всего человечества! Дружеские связи таких людей (ибо дружба – это вид любви) должны быть еще значительнее и весомее.

Станкевич и его товарищи дружили непосредственно, искренне, по-мальчишески, по-юношески. Но при этом они как бы исполняли философский завет, все время помня, что их дружба – не только духовные отношения, но и нечто вещественное, ощутимое – дело. Причем дело не индивидуальное, не личное, а общее, даже историческое.

Так ведь оно и было. Герцен скажет потом: «Тридцать лет тому назад Россия будущего существовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, до того ничтожными и незаметными, что им было достаточно места между ступней самодержавных ботфорт и землей, а в них было наследие 14 декабря, – наследие общечеловеческой науки и чисто народной Руси».

Мысль о высоком предназначении порождала ощущение избранности. Конечно, сословная или классовая избранность была им чужда. В кружке Станкевича выходцы из низших сословий, такие как Красов, чувствовали себя совершенно свободно. Никто никогда не упрекнул бы их друзей в сословной спеси. Избранность понималась в другом смысле.

Белинский говорил: «Я не признаю неравенства, основанного на правах рождения, чиновности и богатства, но признаю неравенство, основанное на уме, чести и образованности…»

Все дело – в «призвании», то есть желании и умении жить напряженной, интеллектуальной жизнью. Приобщаться к высоким тайнам бытия. Открывать эти тайны.

Целый век свой буду я стремитьсяРазрешить божественные тайны,Взволновали душу мне они.Я иду к ним с верой и надеждой.На пути терплю и труд и горе,А в душе смиряю нетерпенье…

Эти слова К. Аксаков написал как напутствие самому себе, почти как клятву.

Стыдно было показаться пошлым, заурядным. То есть человеком, для которого прозаические заботы – карьера, личный успех, светские удовольствия – важнее углубленного самовоспитания. Друзья бдительно и придирчиво следили друг за другом; подчас казалось, что кто-то не выдерживает высоких требований, и тогда звучали упреки в заурядности, обыкновенности. Более страшное обвинение трудно было себе представить. Сколько болезненных обид возникало на этой почве! Но в конце концов примирялись, берегли «дружеский союз», чувствовали его высокое предназначение, даже предопределенность. Любили повторять: «Что связано на небеси, то не может быть развязано на земли».