Гнезда русской культуры (кружок и семья)

* * *

Итак, немногие профессора и преподаватели смогли найти путь к сердцу студентов: Павлов, Надеждин, Каченовский… Некоторых из них студенты принимали небезоговорочно: у «деда Кампа» (Декампа) ценили отличное знание французского языка, но осуждали его напускную важность, видели, что лекции его бедны содержанием. В Шевыреве отталкивал догматизм, неприязненное отношение к новым философским идеям.

Строгость студентов вытекала из их умственных запросов. Молодые люди были обязаны себе, может быть, больше, чем самым любимым профессорам. «Мы мало почерпнули из университетских лекций и много вынесли из университетской жизни», – вспоминал К. Аксаков. «Университетская жизнь» проходила в основном вне официальных рамок и установлений.

Хотя лучшие преподаватели, стремясь к самостоятельности, вольно или невольно становились в оппозицию к официальной идеологии, студентам этого было мало. Их оппозиционность вольно или невольно была еще более резкой и раскованной. Ведь по-настоящему свободными они чувствовали себя не на университетских лекциях и занятиях, а в своем кругу. «Общественно-студенческая жизнь и общая беседа, возобновлявшаяся каждый день, много двигала вперед здоровую молодость…», – пишет К. Аксаков. Самые заветные мысли, самые дорогие идеи развивались именно здесь – в ежедневном неофициальном студенческом общении. Вот почему приобрел такое значение кружок Станкевича, да и не только этот кружок. В начале тридцатых годов в Московском университете было два главных кружка: один – кружок Станкевича, другой – Герцена и Огарева. Герцен, человек радикальных убеждений, поступил в Московский университет на год раньше Станкевича, в 1829 году. Учился он на физико-математическом отделении, а его друг, близкий ему по взглядам Огарев, – на нравственно-политическом отделении. Вокруг Герцена и Огарева и образовался кружок единомышленников.

Существование обоих кружков во многом определяло умственную жизнь московского студенчества. Это были два полюса, два центра притяжения различных интересов и стремлений.

В «Былом и думах» Герцен вспоминал: «Между нашим кругом и кругом Станкевича не было большой симпатии. Им не нравилось наше почти исключительно политическое направление, нам не нравилось их почти исключительно умозрительное. Они нас считали фрондерами и французами, мы их – сентименталистами и немцами».

Действительно, различие кружков бросалось в глаза сразу.

Еще в 1827 году, за два года до поступления в университет, Герцен произнес с Огаревым свою знаменитую клятву на Воробьевых горах. Клятву пожертвовать жизнью ради освобождения крестьян от крепостного ига, народа от самодержавия. Кружок Герцена – Огарева жил в духе этой клятвы: здесь изучали социалистов-утопистов, с воодушевлением следили за подъемом революционного движения на Западе. Словом, это был откровенно политический, антиправительственный кружок, ощущавший себя наследником дела декабристов. И судьба кружка оказалась во многом похожей. В июле 1834 года кружок был разгромлен, Герцен, Огарев и их товарищи арестованы и наказаны: Герцена сослали в Пермь, а затем в Вятку; Огарева – в Пензенскую губернию.

Ничего подобного не знал кружок Станкевича. Как писал участник кружка К. Аксаков, «политическая сторона занимала его [Станкевича] мало; мысль же о каких-либо кольцах, тайных обществах и проч. была ему смешна, как жалкая комедия». Интересы кружка сосредоточивались на немецкой философии, главным образом новейшей, представленной Фихте, Кантом, Шеллингом, Гегелем; на художественной литературе, на искусстве. Поэтому-то в кружке Герцена – Огарева друзей Станкевича называли «сентименталистами и немцами».

И все же направление двух кружков не было абсолютно противоположным. Между ними существовало даже сходство, которое стало заметнее потом, с дистанции времени.

Прежде всего имело место (хотя, видимо, и в ограниченной мере) личное общение участников обоих кружков. Яков Почека, приятель Герцена и Огарева, входил в кружок Станкевича. Другой знакомый Герцена, Я. И. Костенецкий, дружил не только с Почекой, но и поддерживал отношения с остальными членами кружка Станкевича. «С Станкевичем я был довольно знаком, бывал у него на квартире у профессора Павлова. Иногда он читал мне свои стихотворения…» – вспоминал позднее Костенецкий.

Костенецкий – фигура в истории русской общественной мысли весьма интересная, а в истории общения двух кружков – даже ключевая. Дело в том, что Костенецкий входил в «тайное общество» Н. П. Сунгурова – одну из первых конспиративных организаций в России, возникших после восстания декабристов. В июне 1831 года члены кружка Сунгурова, в том числе и Костенецкий, были арестованы.

На Герцена и его друзей разгром сунгуровцев произвел тяжелое впечатление, став зловещим предвестием их собственной судьбы. «Буря, ломавшая поднимавшиеся всходы, была возле», – писал Герцен в «Былом и думах». Не остались безразличными к сунгуровскому делу и участники кружка Станкевича.

Когда сунгуровцев арестовали, Неверов вместе с несколькими товарищами навестил узников в Спасских казармах. Решено было собрать в помощь арестованным деньги, причем много сил этому предприятию отдал Неверов. Все это не прошло для него бесследно.

Письма Станкевича, отправленные Неверову вскоре после его переезда в Петербург, содержат таинственные намеки на какие-то неприятности, тревоги, подстерегавшие друга в северной столице. Высказаться в письмах яснее Станкевич не мог; да, видимо, в то время он в точности и не знал, что произошло на самом деле. А произошло следующее.

Однажды к Неверову утром, когда тот еще был в постели, явился полицейский офицер с жандармом. Вошли и объявили, что по высочайшему повелению должны взять его с собою и немедленно представить в часть. Хозяйка квартиры, решив, что юношу уводят в Петропавловскую крепость, где заточены самые опасные государственные преступники, наскоро собрала узелок с чаем и сахаром: «Вот тебе, батюшка, в крепости хоть чайком отвести душу».

Но Неверова доставили не в крепость, а к генерал-губернатору – и там только узнал он, что произошло.

Один из арестованных сунгуровцев, Антонович, направляясь в ссылку, решил с дороги поблагодарить Неверова за собранные деньги. Письмо перлюстрировали и увидели, что осужденный называет Неверова своим «товарищем, другом». Заработала полицейская машина, собирая сведения о том, кто таков Неверов и не было ли у него каких других опасных намерений, помимо филантропических. Выяснилось, что не было, и Николай I самолично начертал на переданном ему деле резолюцию: «Сказать Палену, чтоб он потребовал к себе Неверова и от моего имени сказал ему, что глупо с его стороны такое нежничанье с государственными преступниками. Из дела вижу, что он добрый малый, но глуп – объявить ему о том». Все это и было «объявлено» Неверову от высочайшего имени. Но не объявили при этом, что отныне устанавливается за ним полицейский надзор.

Имя Станкевича тоже не раз попадало в орбиту внимания жандармского ведомства. Как выяснил современный литературовед С. И. Машинский, в деле арестованного Костенецкого фигурировало указание на то, что Станкевич однажды снабдил его «рекомендательным письмом» к одному воронежскому знакомому.

Конечно, все эти факты не нужно переоценивать. Станкевичу и его друзьям была свойственна гуманность как этическая позиция, как линия поведения. До политического радикализма дело не доходило. На фоне же деятельности герценовского кружка особенно отчетливо выступает политическая умеренность Станкевича.