Гобелен

– От вас очень приятно пахнет, – вздохнул Саквилль. – Что это за аромат?

– С французского переводится как «Пепел фиалок», – отвечала Джейн. – Два флакончика этих духов подарила мне во Франции королева Мария-Беатриса. Духи по ее распоряжению были изготовлены специально для меня, когда я осиротела. Просто моя матушка любила фиалки, а ее величество любила мою матушку, вот и заказала парфюмерам аромат, который напоминал бы мне о покойной родительнице.

– Сколько вам было лет, когда скончалась ваша матушка?

– Девятнадцать [7] . Я тогда еще не знала Уильяма.

– Жаль, что я не встретил вас в ту пору.

– Интересно, что думает о нашем уходе миссис Бейли? – усмехнулась Джейн, чтобы разрядить атмосферу, чересчур сгустившуюся в тесных стенах приюта дровосеков. Щекой Джейн прижималась к груди Джулиуса; говорить было легче, не видя его проницательных глаз.

– Наверняка миссис Бейли подозревает какую-то интрижку, – заметил Саквилль.

– Джулиус…

– Да?

7

Так у автора. На самом деле мать Уинифред Максвелл (1680–1749), леди Элизабет Герберт, урожденная Сомерсет, родилась в 1633 и умерла в 1691 г., т. е. когда Уинифред было одиннадцать лет.

– Вы верите в судьбу?

– Верю.

Он поменял позу, чтобы видеть лицо Джейн. Его черты исказила внутренняя борьба – он явно хотел сказать нечто важное, но прежде отвел Джейн от спящего Джона Беллоу – в самый дальний угол домишки, куда не достигал дневной свет, сочившийся из оконца, под которым, в густых тенях, были свалены поленья. Спиной Джейн ощутила бревенчатую ребристость стены, когда руки Джулиуса прижали к этой стене ее плечи. Глаза привыкли к сумраку, но Джейн запуталась в просторном плаще… а может, погрузилась в другой мир – не свой мир, тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, и не мир Джулиуса, тысяча семьсот пятнадцатого года, а мир совершенно новый, не насчитывающий ни веков, ни тем более тысячелетий. Этот мир принадлежал только им двоим.

– Я верю, что наша встреча была предопределена судьбой, – прошептал Джулиус.

У Джейн дух занялся. Вот оно! Она допустила ситуацию; более того – сама напросилась, вызвавшись сопровождать Саквилля. Теперь он распахнул перед ней сердце, и она должна решать – принять ли его страсть или дать от ворот поворот. В последнем случае, чувствовала Джейн, Саквилль навсегда замкнет свою душу. Сосредоточиться мешал страх Уинифред перед тем, что могло вот-вот случиться, а также бессилие «хозяйки» тела Джейн препятствовать этому событию. Вдобавок над Джейн тяготела ответственность за жизнь Уильяма Максвелла и за жизнь его далекого потомка, полностью зависящую от спасения графа. Все эти люди зависели от нее – да еще и Сесилия, которая уже, должно быть, ногти грызет от волнения за свою подругу.

Получается, Джейн все ставит на карту из-за своей женской слабости.

– До встречи с вами я никогда не теряла контроль над собой от близости мужчины, – произнесла Джейн, подведя итог всем своим колебаниям.

Именно этой фразы и ждал Джулиус Саквилль – ибо не успели смолкнуть последние звуки, как он потянулся к подбородку Джейн.

– Мне необходимо вновь отведать ваших губ, Джейн. Знаете, в дилижансе я чуть с ума не сошел. Что за пытка – сидеть в такой близости от вас, думать только о вас – и слушать глупую болтовню пассажиров!

Почему эта возмущенная тирада прозвучала как любовное признание? Почему любовные признания и клятвы Уилла никогда не имели на Джейн подобного воздействия? Почему рядом с Уиллом Джейн постоянно мучили противоречия, а здесь, в убогом приюте дровосеков, с почти чужим мужчиной, ее охватила нежность – и непреодолимое желание принадлежать ему, любить его?

– Там, в дилижансе, вы были словно вожделенное пламя очага, – призналась Джейн. – Я жажду вашего тепла. Я не выдержу, если не получу его.

О, как медленно и нежно он взял в ладони ее лицо! Именно ее лицо, а не лицо Уинифред. Это глаза Джейн упивались видом Джулиуса, это рот Джейн тянулся к его рту, это руки Джейн охватили его шею, чтобы наконец сблизились губы для глубокого, поначалу осторожного поцелуя. Но, стоило устам отведать друг друга, осторожность исчезла, языки горячо соприкоснулись, а руки Джулиуса стали развязывать тесемки корсажа Джейн.

Джулиус целовал ее шею, уши, веки… каждый дюйм кожи, не прикрытый одеждой. Было ясно, что на этом он не намерен останавливаться.

– О моя любовь, – шептал Джулиус. – Я уж думал, ледяная корка, что покрыла мне сердце, никогда не растает!

«Джейн, ради всего святого!»

Упрек донесся издалека, словно приглушенный расстоянием вопль, но «хозяйку» удалось «задвинуть», ибо в эту минуту Джейн владела ее телом, страсть Джейн рвалась наружу, а Уинифред не осталось места.

Они опустились на пол, и Джулиус расшнуровал оставшиеся тесемки, освободив Джейн от «сбруи». Джейн была рада, что он такой ловкий, – сама она возилась бы слишком долго, ибо пальцы ее дрожали. Внезапно рухнул барьер меж ними, и Джейн ощутила напор требовательной, сильной плоти, и разум ее помутился. Она принадлежала Джулиусу. Джулиус принадлежал ей. Их близость была предрешена судьбой, и они со сладким стоном отдались страсти, столь долго тлевшей меж ними во время утомительного пути. Единственный возможный свидетель крепко спал. «Никто не узнает, – повторяла про себя Джейн, запуская пальцы в волосы Джулиуса, отбивая бедрами бешеный ритм по твердому земляному полу. – Никто не узнает».

По телу Джулиуса прошла долгая сладкая судорога, и Джейн открыла глаза, чтобы увидеть и запомнить миг его оргазма. Черты милого лица не исказились (Джейн этого ужасно не любила); наоборот – на губах появилась улыбка, знаменующая облегчение, притом не только на физиологическом уровне. Джейн поняла: их безрассудство неким образом изменило Джулиуса. Он пережил эмоциональное освобождение, простился с тенью жены, что преследовала его подобно призраку, вернулся в мир, полный радостей и удовольствий.

Джейн забыла о потребностях собственной плоти, привлекла Джулиуса еще ближе к себе, встретила губами его губы.

– Прости меня, – простонал он, впервые за все время проявив слабость, и отстранился.

Джейн почувствовала себя, как умирающий от жажды путник, которому протянули было кувшин с водой – и сразу же забрали. Джулиус помог ей подняться на ноги, несколько долгих мгновений молча удерживал возле себя. Никогда еще ни один мужчина не проявлял больше восторга по отношению к Джейн, чем проявил Джулиус этим объятием; по крайней мере, ей так казалось.

– Прости меня, – снова взмолился Джулиус.

Она отстранилась и шепнула:

– Ты прощен.

Джейн начала зашнуровывать корсет и надевать платье; Джулиус тоже приводил себя в порядок. Обоим было неловко. Джейн смущалась, но в то же время еле сдерживала смех – она будто стала героиней дешевого дамского романа, стилизованного под восемнадцатый век, с обязательным соблазнением главной героини. Джейн дала себе слово никогда больше не фыркать в адрес таких произведений литературы.

– Пойду проверю, как там Беллоу, – сказала она, только чтобы нарушить неловкое молчание, и двинулась к спящему юноше.