Год гиен

Холодный ветер обжег его кожу. Взглянув на юг, поверх внутреннего моря тростников, он увидел, что охотничий флот широко рассыпался по болотам. Охота все еще продолжалась.

В голове Семеркета начало стучать, он поднес руку ко лбу. Отняв ее, он увидел, что рука вся в крови. Только сейчас чиновник вспомнил, что Ассаи рассек ему лоб.

Что теперь делать? Он знал, что должен немедленно предупредить фараона, пока заговорщики все еще совещаются в лагуне, но понимал, что правитель слишком далеко. На то, чтобы обогнуть болота пешком, ушли бы часы; а если Семеркет попытается пуститься вплавь, он, без сомнения, безнадежно заблудится в тростниках или станет жертвой притаившегося крокодила. Нет, лучшее, что он может сделать — это предупредить власти в храме Диамет.

На севере, над краем пустыни, Семеркет увидел массивную груду темных облаков, их освещали мягкие вспышки молний. Надвигалась редкая для страны гроза, нельзя было ни терять времени.

Дознаватель начал долгий бег к храму.

* * *

Ветры пустынных штормов обрушились на храм Диамет.

На раскинувшемся снаружи стихийном базаре были сорваны со столбов тенты торговцев. Сами торговцы старались упаковать и спасти свои товары.

Никем не замеченный среди всего этого хаоса, Семеркет стоял у стены главного здания храма, выложенной голубыми фаянсовыми плитками. Хотя все кричали, что такой ветер наверняка — предзнаменование ужасной катастрофы, чиновник молча благодарил бога, пославшего ураган. Он знал, что чем дольше продержится ветер, чем дольше фараон останется на болотах, в безопасности. Семеркет не угадал, насколько широко раскинулась сеть заговора, поэтому не был уверен, кому можно доверять. Он не мог пойти к армейским сотникам — царица Тийя заявила, что армия находится под ее контролем. Говорила ли она правду, неважно. Чиновник не мог рисковать открыться даже тому, кого некогда считал другом, пока не узнает количество и имена задумавших убить фараона.

Ои спрятался в тени колонны, размышляя над этой диллеммой — и тут увидел градоправителя Паверо, спешившего по коридору. За ним следовала армия слуг, и Паверо отдавал быстрые приказы управляющим опустить деревянные решетки на дверях и окнах, на которых дико развевались толстые занавеси.

Следует потушить священные огни! — услышал Семеркет приказ Паверо. — Если искры попадут на эти занавеси, вспыхнет весь храм.

Семеркет немедленно отправился в канцелярию Паверо. Так как западный градоправитель был братом царицы Тийи, Семеркет не сомневался, что он тоже входит в число заговорщиков. Вспомнилась встреча с градоправителями этим утром: у Паверо был странно виноватый вид, когда его застали за оживленной беседой с его соперником Пасером.

И тут Семеркета осенило: бурлящая ненависть градоначальников друг к другу была притворной. Их вражда — не более чем попытка отвлечь внимание от их общей цели — увидеть на троне сына царицы Тийи.

«Если Пасеру пообещали пост министра, то какова же будет награда Паверо за участие в заговоре?» — подумал Семеркет. Как родной дядя Пентаура, он наверняка станет первым среди советников молодого царя, превосходящим рангом любого министра. К тому же, вероятно, будет возвышен до звания кровного царевича.

Семеркет содрогнулся, вспомнив, чья кровь течет в его жилах — Паверо был таким же потомком проклятых Аменмеса и Таусерт, как и Тийя.

Чиновник понял, что царица и ее брат, скорее всего, давно уже планировали поделить между собой власть над державой. Сын Тайи Пентаура, увлеченный своими фаворитами и приветствиями толпы, легко согласится снять со своих плеч самые обременительные обязанности правителя, оставив управление матери и дяде. Семеркет уже мысленно видел страну, которой правят брат и сестра, видел невежество и высокомерие — главное следствие такого правления.

«Как они будут наслаждаться этим, — подумал он, — когда все царство будет перед ними пресмыкаться и убеждать, что законные наследники снова держат плеть и посох в своих запятнанных кровыо руках».

Откинув занавеску на двери, Семеркет вошел в служебную комнату градоправителя. В комнате было темно, единственным источником света служило маленькое отверстие в высокой каменной крыше. Чиновник углубился в этот сумрак, пристально оглядываясь — не задержался ли тут кто-нибудь. Но ему продолжало везти: комната была пустой. Редкий для страны шторм привлек внимание всех и каждого.

Семеркет быстро пересек комнату и подошел к столам, заваленным папирусом. Просмотрев их, он увидел, что все эти документы не имеют отношения к предательскому заговору — это лишь судебные тяжбы, списки добра, доставленного в Диамет в качестве дани, записи налогов и тому подобное.

«Если обличающие документы существуют, — подумал он, — то где градоправитель их прячет?»

По стенам тянулись ряды полок, в каждом их каменном отделении лежало несколько свитков. Семеркет быстро просмотрел кожаные таблички, но ни одна их них не говорила о том, что в свитке содержится нечто большее, чем списки и расписания вроде тех, что он нашел на столе.

Семеркет заметил дверь в дальнем конце комнаты, едва различимую в темноте. Открыв ее, он обнаружил нечто похожее на святилище. Там были собраны изображения богов и богинь, каждое — в собственной маленькой нише. Перед ними оставили гореть священное пламя, благодаря которому в комнате было тепло и светло. В конце концов, Паверо был знаменит своим религиозным пылом и нарочитой набожностью.

Семеркета это не впечатлило. Паверо был просто одним из тех преступников, что рядят свои грехи в пышные одежды набожности. Он уже повернулся, чтобы уйти, но, шагнув в дверь, задел ногой что-то, отлетевшее на другой конец комнаты. Это «что-то» слегка отскочило от стены, и дознаватель, посмотрев в ту сторону, увидел валяющиеся на полу пять-шесть смятых свитков папируса.

Он с любопытством опустился на колени, чтобы их рассмотреть.

«Земля опустошена», — прочитал он, расправив бумагу. Он узнал почерк. Паверо написал эти слова, к тому же недавно, потому что в углу комнаты лежали несколько все еще влажных тростниковых перьев и горшочек с чернилами, а рядом — чистые, аккуратно уложенные свитки.

Многие слова в бумагах были зачеркнуты, а другие переписаны, как будто Паверо усиленно искал нужные выражения.

«Небеса ожесточились против фараона, и боги протянули руки к другому…»

Семеркет выдохнул. Вот истинное доказательство предательства!

Его сердце быстро билось, когда он развернул другие клочки папируса — все это были наброски какого-то большого документа. Хотя он читал фразы не по порядку, выхватывая их с разных кусков, можно было извлечь смысл из всего документа в целом: «Боги протянули руки великому царевичу Пентаура, обойдя тех, кто следовал перед ним…»

Дыхание Семеркета прервалось: Паверо пытался оправдать свержение фараона, выдав это за приказ богов.

«Как это должно быть удобно, — с горечью подумал Семеркет, — так легко распознавать волю небес».

«Теперь мы должны напрячь наши руки для того, чтобы вырвать страну из власти нарушителя. Он и его любимцы разлетятся, как синицы и воробьи перед соколом. Мы вернем золото, серебро и бронзу державы, которые он водрузил у ног своей азиатской шлюхи…»

— Азиатской шлюхи, — вслух прошептал Семеркет, ощутив в этих словах холодное влияние царицы Тийи.

Преданность фараона его северной жене-хананеянке, царице Исис, была выбрана ее южной соперницей, как оправдание восстания. Из этого Семеркет сделал вывод, что письмо, вероятно, предназначалось главам южных семей. Он видел, насколько искусно Паверо и Тийя играли на старых предубеждениях против былых колоний. И — какое лицемерие! — пока брат с сестрой обвиняли фараона в расточении богатств державы на его чужестранку-жену, сами они грабили гробницы царственных мертвых, не щадя даже могил собственных предков.