Год Иова

— С шести лет, — он тасует карты, — шестилетки так часто ошибаются.

Он подносит колоду ей, она снимает шапку и возвращает ему. Он начинает раздавать.

— Прошло полвека, прежде чем я понял это.

— Оливер, прошу тебя, только без переломных моментов посреди жизни.

Она берёт свои карты.

— Ты что, неудачник?

Она разворачивает карты веером и сортирует их, сверкая красным маникюром.

— Ты прожил жизнь зря?

— Пока ещё не всю, — говорит он. — Пусть даже мне осталось несколько лет, я всё равно хотел бы начать заниматься тем, что мне по душе.

Он рассортировал свои карты.

— Когда я увидел в окне Пфеффера табличку «Продаётся», я понял — вот, что мне всегда было нужно.

Он протягивает руку, чтобы подлить из бутылки себе и ей.

— Настоящая работа, которая приносит удовлетворение. И с которой я смог бы справиться.

— Если бы ты плохо играл, — она берёт одну карту и избавляется от другой, — тебе пришлось бы последние сорок лет быть пекарем, хотел бы ты этого или нет. Если ты плохо играешь, ты не выдерживаешь. Но ты ведь выдержал, дорогой.

— Мне хотелось чего-то другого, получше.

— Хочешь сказать, ты мечтал стать Лоренсом Оливье?

— Я не хотел быть второсортным. — Джуит берёт даму и выкладывает валета. — Тебе это незнакомо, потому что ты хорошо играешь. Не важно, что они не дают тебе роли вообще или дают, но Бог знает что — ты хорошо играешь, ты знаешь об этом и чувствуешь удовлетворение. И ты знаешь, что каждый мало-мальски толковый человек — близок он нашему бизнесу или нет — тоже об этом знает.

— О-ля-ля, сэр, — говорит она, прикуривая новую сигарету от окурка другой. — Дорогой, у меня забавное лицо и забавный голос. Это лотерея. Мне платят. Скучный, конечно, способ для заработка, но всё же лучше, чем работать.

Она берёт одну карту и избавляется от другой. Он говорит:

— Когда ты второсортен и слишком глуп, чтобы это понять — это одно дело. Слишком глуп, слишком эгоистичен и слишком падок на лесть. Но когда ты, наконец, понимаешь, когда видишь всю ужасную правду, тебе становится стыдно показать своё лицо. А если актёру стыдно показать своё лицо, дела его плохи. — Ему везёт с дамой, и он выкладывает десятку. — Моя сестра всегда говорила, что я идиот, но быть идиотом пятьдесят лет — это уже рекорд, знаешь ли.

— Учи текст, дорогой, слушай критиков, смотри, как играют другие. Как говорится, ничего другого актёру не нужно.

Она отпивает немного водки из пластмассового стакана. Сигаретный дым образовал голубой нимб над её рыжей шевелюрой.

— Всё, что тебе нужно — небольшой перерыв. Будь терпеливее. Ты с каждым годом выглядишь всё лучше и лучше. Господи, если это случилось с Чарльзом Бронсоном, то почему не должно случиться с тобой? Никогда не поздно, Оливер. Подожди немного, любовь моя.

— Я подожду, — он берёт ещё одну даму и, с Богом, выкладывает восьмёрку, — пока не накоплю денег на эту пекарню. Вот ровно столько я и подожду.

— Как твоя сестра?

Он удивлённо смотрит на неё. Он уже не помнит, знакомы ли Сьюзан и Рита. Однако, они знакомы. Сьюзан тогда приехала без предупреждения. Её хромая нога, волочась, постукивала по длинной шаткой наружной лестнице дома на пляже, на стенах которого растрескалась краска. Было солнечное воскресное утро. Летом какого — пятьдесят четвёртого, кажется? Должно быть. Тогда ещё Рита и Джуит были друг другу в новинку. Тех знаменитых ссор пока и в помине не было. Восторженно и лениво, они занимались любовью на кровати в комнате на втором этаже. В окнах были некачественные стёкла. Они искажали то, что было видно из окон. Этот момент так ярко ожил у него в памяти со всей остротой и сладостью, что он даже слегка приподнялся в кресле. Ножки кресла застряли в плетёном ковре, и Джуит чуть было не опрокинулся навзничь.

— Что-нибудь случилось? — спрашивает Рита. — Схожу в туалет, — оправдывается Джуит.

Держась за дверную ручку, он оборачивается к Рите и говорит:

— Она умирает. От лейкемии. Врачи не говорят ничего определённого, но она думает, что ей остался год.

— О, Боже, — мрачно говорит Рита.

Побыв в туалете, он моет руки, умывает лицо и вытирается полотенцем. Память вновь застигла его врасплох, как бывало всегда. Они собирались запастись едой и провести день на пляже. Но не хотели выпускать друг друга из постели. Время замерло. Между ними бывали серьёзные и торжественные минуты, но гораздо больше времени они проводили, смеясь и страшно потея. Эти искажающие оконные стёкла действовали как увеличительные и нагревали воздух настолько, что их тела сплошь покрывались потом и даже скользили друг по другу со звуком. Запах пота был невыносимым. Он оделся в голубую хлопчатобумажную майку и босиком пошёл открывать дверь. Он мог бы догадаться, что это Сьюзан, по звуку, с которым поднимались по лестнице, но его мысли были слишком далеки от неё. За дверью, в ослепительном отблеске солнца на жёлтой стене, стояла она, толстая кособокая коротышка. Он так удивился, что даже не задался вопросом, как она их нашла.

— Как у тебя дела? — спросила она.

Он смотрел на неё сквозь сетку от насекомых, которая была натянута снаружи дверного проёма. — Всё хорошо.

Он почувствовал изумление в своём голосе.

— Что-нибудь случилось?

Казалось, он не мог сдвинуться с места, словно прилип к грязному кухонному линолеуму. В квартиру Риты можно было войти только через кухню.

— Как там мама?

— Волнуется, — сказал она. — Не знает, что с тобой происходит. Я бы не приехала вот так, внезапно, но, похоже, у тебя нет телефона.

— Телефон стоит денег, — сказал он, — которых у меня нет.

— Оливер, — сердито сказала она. — Прошло уже три года.

Она имела в виду три года с тех пор, как похоронили отца. В пятьдесят первом. Ноябрь. Дождь. Тогда в тёмном доме на Деодар-стрит лицо матери было бледным и скованным, она скованно говорила и скованно двигалась, стараясь не терять самообладания. Она потеряла его после церемонии в церкви, когда они сидели в чёрном лимузине и ехали вслед за чёрным глянцевым катафалком на кладбище, потеряла его в потоке горьких слёз и упрёков, который пыталась унять Сьюзан. Сьюзан взялась за него чуть позже — когда они стояли под мрачными кронами старых кладбищенских деревьев. С ветвей им на головы падали холодные капли. Гроб опускали в могилу. Сьюзан озлобленно бормотала, вперив глаза в молитвенник — зачем он вообще пришёл на похороны? Почему он так ни разу и не поговорил со своим отцом за десять долгих лет, даже не попытался? Каким надо был» лицемером? — Он был не прав, — промямлил Джуит.

Гроб слегка накренился. Его мрачный остов оловянного цвета с тихим всплеском опустился на дно могилы, в которой уже успела скопиться дождевая вода.

— Он выгнал меня. И обратно не звал.

Услышав «… и в пыль же обратится», Джуит наклонился, поднял пригоршню сырой земли и бросил её на крышку гроба. Он обернулся к ней. Она смотрела на него каменным взглядом, раздувая ноздри.

Счищая глину с пальцев, он ей сказал:

— Я всегда хотел, чтобы он был мной доволен. Мне хотелось этого, как ничего другого. Когда я порвал с ним, это казалось мне концом. Скажи, говорил ли он, что хочет моего возвращения? Хоть когда-нибудь?

— Говорить было незачем. — резко сказала она. — Во всяком случае мне. Оливер, ты когда-нибудь думал о ком-то, кроме себя? Ты вообще можешь себе представить чувства другого человека?

У края могилы стоял мальчик-прислужник с недовольным лицом, который держал черный зонт над священником. Священник закрыл молитвенник и убрал в карман сутаны. Мальчик неуклюже помог сутулому старику надеть макинтош. Поправив четырёхугольную шляпу, священник пожал руки вдове и сиротам, произнёс хриплым голосом традиционные слова в утешение, а затем оживленно засеменил прочь по поросшему травой косогору между рядов покосившихся надгробных камней. Губчатая глина чавкала у него под ногами.