Год испытаний

Я почти не слушала, что он мне говорит. Я знала, он не хотел, чтобы я сделала то, что я сделала. Но я так страстно желала его, что мне было все равно. Я подняла руку и положила ее на его руку, которая по-прежнему была у моего лица, а потом слегка лизнула кончик его пальца. Стон вырвался из его груди, и он прижал меня к себе. А потом мы опустились на каменный пол, и ничто уже не могло остановить нас.

Я не помню, как мы поднялись наверх, но, когда мы лежали на пахнувших лавандой простынях, мы были очень нежны друг к другу. После, под шум начавшегося дождя, мы говорили обо всем на свете, но только не о последнем, страшном годе.

И только под вечер, когда он задремал, я потихоньку встала с постели, оделась и пошла задать корм своим овцам. Я набирала вилами сено из копны, а он вдруг подошел и встал рядом.

— Давай я это сделаю, — сказал он.

Он взял у меня вилы и, ловко управляясь ими, быстро набрал сена. Потом отнес сено туда, где паслись мои овцы. Мы быстро разбросали его. Он разбил влажный ком сена вилами, запахло белым клевером. Он взял горсть и глубоко вдохнул этот приторный запах. Когда он поднял голову, на его лице была счастливая улыбка.

— Это сено пахнет моим детством, — сказал он. — Знаешь, лучше бы я был фермером. Может быть, я им и стану теперь.

Мы пошли назад в наступавших сумерках, и, когда уже подходили к моему дому, он взял меня за руку и спросил:

— Анна, можно я останусь у тебя сегодня на ночь?

Я кивнула, и мы зашли в дом. Я хотела разжечь огонь, но он остановил меня.

— Сегодня ты ничего не должна делать, я хочу сам за тобой поухаживать, — сказал он.

Он усадил меня на стул и укрыл шалью. А потом разжег огонь и подал простую еду: сыр, яблоки, овсяный пирог и пиво. Мы ели с одного блюда, прямо руками. Мы почти не разговаривали, а просто сидели и смотрели на огонь. А потом легли в мою постель и любили друг друга. Когда все кончилось, я заснула крепким сном и спала до самого утра.

Лучи солнца осветили его длинное, неподвижное тело. Я приподнялась на локте и смотрела на него, водя кончиком пальца по солнечным квадратам на его груди. Он проснулся, но продолжал лежать не двигаясь, только смотрел на меня сузившимися от наслаждения глазами. Глядя на свою руку на его груди, я подумала: какая она красная, с загрубевшей кожей, и сразу вспомнила нежные белые руки Элинор.

Он взял мою руку и поцеловал. Я отняла ее, стесняясь, и выпалила то, что было у меня на уме:

— Когда ты был со мной, ты вспоминал Элинор?

— Нет, — сказал он. — Мы никогда не были близки.

Я села и с недоумением уставилась на него. Он смотрел на меня своими серыми глазами, непроницаемыми, как кусочки дымчатого стекла. Я схватила простыню и прикрыла свою наготу.

— Как ты можешь говорить такие вещи? Вы ведь были женаты три года. Вы любили друг друга…

— Да, я любил Элинор, — сказал он тихо. — Именно поэтому я никогда с ней не спал.

Он вздохнул, и тут я поняла, что он говорит правду. Я поплотнее завернулась в простыню. Он смотрел не на меня, а в потолок. Потом заговорил со мной так, как говорят с ребенком:

— Анна, пойми: у Элинор были совсем другие нужды, физические нужды не были для нее главными. У нее была разбита душа. Ей нужно было искупить свои грехи, и я помогал ей в этом. Когда она была еще совсем девочкой, она совершила страшный грех, о котором ты, конечно, не знаешь…

— Я все знаю, — перебила его я. — Она мне рассказала.

— Неужели? — удивился он. А потом нахмурился. — Кажется, между вами были гораздо более близкие отношения, чем я думал. Я бы даже сказал, слишком близкие, чтобы это укладывалось в рамки приличия.

У меня мелькнула мысль: вот он лежит в моей постели голый и еще рассуждает о приличиях!..

— Элинор рассказала мне о своем грехе, но она раскаялась…

— Анна, между раскаянием и искуплением грехов — огромная разница. Ее похоть стоила жизни неродившемуся ребенку. Что она могла бы предложить в качестве искупления? Я счел, что, раз она совершила грех из-за того, что предалась похоти, она должна искупить его, ведя какое-то время целомудренный образ жизни. Я должен был полностью удостовериться, что она очистилась, а иначе я мог потерять ее и не встретиться с ней на небесах.

— А как же ты сам мог это вынести? — спросила я сдавленным голосом.

— Я? — Он рассмеялся. — Я брал пример с папистов, католиков. Ты знаешь, как они учат тех, кто принял обет безбрачия, подавлять свои желания? Когда те хотят женщину, они должны представить себе, как она справляет свои естественные нужды. Когда я смотрел на Элинор, я заставлял себя думать о том, что и в ее организме есть желчь и гной. Я представлял себе, как дурно пахнет содержимое ее ночного горшка…

— Хватит! — закричала я, зажимая уши. Мне стало дурно.

«Он силен физически, но воля его еще сильнее. Он может заставить себя делать то, что ни одному нормальному человеку не под силу». Теперь я поняла, что Элинор имела в виду.

Он встал на колени. Голос его стал звонким, как на кафедре:

— «Разве ты не знаешь, что я, муж твой, должен быть для тебя подобием Бога в доме нашем? Разве не я изгнал блудницу из Рая? Я превратил свою похоть в священный огонь…»

Он рассмеялся, но смех его был не весел. А потом он упал на матрас и лежал с закрытыми глазами. По его лицу пробежала гримаса, как от внезапной боли. Он тихо заговорил:

— А теперь оказалось, что Бога нет, и я был не прав. Не прав по отношению к Элинор, не прав по отношению к себе. Ведь я любил и желал ее. А еще я был не прав, когда потребовал от жителей нашей деревни остаться. Кто я такой, чтобы брать на себя такую ответственность? Я думал, что говорю с Господом. Глупец! Все, что я сделал, все, что я говорил, все, что я чувствовал, было основано на лжи. Я был не прав во всем. А теперь я понял, что надо жить так, как хочется.

Он хотел обнять меня, но я выскользнула из его рук и спрыгнула с кровати. Я схватила свою разбросанную одежду и вышла из комнаты. Единственной моей мыслью было поскорее убежать от него.

Я шла к церковному кладбищу. Мне нужно было оказаться поближе к Элинор. Как бы мне хотелось обнять ее и сказать ей, как мне жаль, что он так использовал ее. Когда я поддалась своему желанию и стала с ним близка, я думала, что тем самым как бы приближаю к себе и ее. А оказалось, что, получив удовольствие от близости с ним, я своровала у нее то, что должно было по праву принадлежать ей, — ее свадебную ночь. Я подошла к ее могиле, обняла надгробный камень и рыдала на нем так долго, что он стал мокрым.