Год Змея

За неделю Малика извелась настолько, что искусала все губы и обломала ногти: неужели она пропустила нужный день? Неужели прошло больше времени, чем ей показалось сначала? Но боги смилостивились: однажды княжна услышала тяжёлые ухающие шаги — будто кто-то спускался по ступеням. Она тут же прильнула к малахитовым дверям чертога — сквозь щель просачивался лампадный свет, бросая на лицо Малики таинственное, дымчато-зелёное кружево узоров — отблеск самоцветов. Виднелся кусочек лестницы, по которой шла Хиллсиэ Ино, так неспешно, будто ей на плечи легла тяжесть всех прожитых лет.

Но когда вёльха проходила мимо малахитовых дверей, Малика увидела, насколько она была пугающе величественна. Облачённая в белую, похожую на саван рубаху до самых пят, без верной кички — по согбенной спине катились две взлохмаченные косы. Длинные и седые, каждая — толщиной в кулак взрослого мужчины. Как ведьма прятала их под головным убором? Проходя мимо, вёльха коснулась малахитовых дверей широким рукавом рубахи — у Малики спёрло дыхание. Она ведь прячется здесь, здесь, совсем близко… Вёльха наверняка её заметит. Ноги словно приросли к полу — не было сил ни пошевелиться, ни унять свистящее дыхание. Но Хиллсиэ Ино либо не увидела её, либо предпочла не увидеть. Голова вёльхи была гордо приподнята, в мочках сверкали лунные камни. Пальцы перебирали пустоту, будто невидимые нити — в ходах Матерь-горы снова задуло. Видать, снаружи бушевала буря.

Малика смотрела на ведьму ни жива ни мертва, но взгляд Хиллсиэ Ино, внимательный и торжествующий, был устремлён строго вперёд. Морщинистые босые ступни переступали по каменному полу, и по ним скользил белый, понизу расшитый подол. Вёльха исчезла из виду, а Малика, всё ещё прижимаясь лбом к дверной щели, вслушивалась в её удаляющиеся шаги; и лишь когда затих последний отзвук, умолкло последнее эхо, она решилась пошевелиться.

Княжна думала, на каменном полу должны были остаться следы Хиллсиэ Ино — светящиеся, колдовские. Цокот собственных башмачков теперь казался громче грома — тише, тише, не то вёльха воротится… Малика криво улыбнулась: может, ей следовало мечтать о побеге и красться за ведьмой, надеясь покинуть Матерь-гору тем же путём, что и она. Но нет, Малика не верила в это. У неё не было колдовских сил — обычному смертному не повторить ту дорогу, которой идёт ведьма. А Малика не сомневалась, что у Хиллсиэ Ино дорога особенная. Нет, нет, такое не по ней: княжна не станет скрестись в каждую расщелину, желая вырваться наружу.

Да и бежать ей некуда. В деревни камнерезов? Поймает Ярхо-предатель. В Пустошь? Гурат-град сожжён, а тукеры и голод убьют Малику быстрее Сармата. Если Хортим жив, пусть он возвращается и поднимает их город из пепла. Пусть он правит мудро, её брат, трусливый, слабый, но до чего же смышлёный младший брат! Малика помнила его ещё пятнадцатилетним мальчишкой и думала, что он наверняка возмужал за годы изгнания.

Малика скучала по Хортиму. Больше в их роду никого не осталось, они — последние. Так пусть Хортим заново строит терема и соборы, пусть носит княжеский венец и сидит на троне их отца. Он всегда был терпелив, умел взращивать в людях храбрость и собачью преданность. Если они оба — огонь, то Хортим — медово-золотое, пылающее свечное пламя, способное разрастись до великого пожара, но неизменно держащее себя в узде; а Малика — шквал жгучих всполохов.

Пусть её брат создаёт и строит, когда ей самой остаётся лишь разрушать и мстить.

Её ступни скользили по гранитным ступеням. Малика взлетела по лестнице, не чуя ног, и оказалась у дверцы, ведущей в комнату Хиллсиэ Ино. Княжна боялась, что та окажется заперта, но наоборот — дверца была гостеприимно приоткрыта. Малика толкала её ладонью, заглушая голос разума: слишком легко, слишком подозрительно. Будто в ловушку заманивали. Вёльха-прядильщица не могла не знать, что она придёт.

Голова горела. В ушах стоял звон, в горле — стук сердца. Поздно, поздно думать — давно уже всё решила. Малика выпрямила спину и смахнула с плеч волну расплетённых, медовых волос. Вдох-выдох, шаг, ещё один…

Сиротливо стояла прялка, оставшаяся без хозяйки — колесо едва покручивалось, будто от ветра, хотя в комнате было донельзя душно. На белом полотне, которым вёльха застилала сундук, явственно чернел обрядовый кинжал — не захочешь, а всё равно увидишь. Этим кинжалом Хиллсиэ Ино обрезала нити, когда княжна встретилась с ней во второй раз.

Ноги то подкашивались, то совсем не гнулись. Кровь стучала в висках, норовя выплеснуться из жил. Малика шла, и трепетали её юбки, киноварные в рыжину — цвет Гурата. Пылали свечи, расставленные вдоль стен — пламя взлетало и опускалось, будто грудь при сбившемся дыхании. Комната кружилась, белело полотно, и чернело острое лезвие: Малика сжала рукоять холёными пальцами.

А потом спрятала кинжал за пояс и резво вышла вон.

Комментарий к Песня перевала XII

Следующая глава — финальная.

========== Зов крови X ==========

Спать на дне, средь чудовищ морских,

Почему им, безумным, дороже,

Чем в могучих объятьях моих

На торжественном княжеском ложе?

Николай Гумилёв.

Зимний солнцеворот — особое время. Сармат сказал, что обернётся человеком на четыре дня. Долгий срок, и оттого Малика не сомневалась: Сармат придёт к ней. Ему нужно было юлить и очаровывать, чтобы из семян злобы в её душе выросла если не любовь, то привязанность. Княжна жалела всех женщин Сармата, которых он взял из разрушенных поселений — глупые, потерянные девушки. Как же их изуродовали надежда и страх, раз они млели под поцелуями твари, разрушившей их дом.

Нет, Сармат. Всё, что ты принимал за показную княжескую гордость, за пустую злобу — это не попытка понравиться тебе. Это чистая, тихая, жаркая ненависть, и она текла в жилах Малики вместе с кровью, обволакивала ей сердце. Как бы ты ни был красив, лукав и весел, сколько бы ни дарил самоцветов и ласк, не откупишься. Бедные, бедные твои женщины, Сармат. Нежные слова разъедали их хуже яда, даруя веру, что каждая из них — особенная. Ради этого можно было простить тебе всё что угодно.

С тех пор как рухнул Гурат-град, Малике оставалось лишь ждать. И это оказалось непросто: снимать с Сармата сапоги, расплетать ему рыжие косы, вести пальцами по шее, по груди, по… Как же так, Сармат-змей? Нынешняя ночь — самая длинная в году. Слышишь? То не ветер воет, а твой брат рыщет по миру, чтобы отыскать тебя и убить. Отчего же ты не выходишь к нему, лишь обнимаешь гуратскую княжну и прячешься здесь, в одной из своих спален, в густом свете лампад? Дышишь прерывисто и горячо, сцеловываешь с её волос медовое золото, хотя давно уже должен стоять у подножия горы, обдуваемый бурей. Слышишь, слышишь, Сармат-змей? Это не сквозняк в самоцветных горах, это — зов. На битву, на кровь, на гибель.

Зимой в княжеских чертогах Халлегата было холодно. Княгиня Ингерда шла, одетая лишь в нательную рубаху, расшитую аметистовыми нитями; на её тонких плечах лежали ничуть не греющие шелка. Княгиня несла свечу, и пламя дрожало на сквозняке, отражаясь в рыжих волосах, спешно собранных в узел — как она была красива, Ингерда. Её не состарили ни скорбь, ни потери, ни годы затяжной войны. Княгине минуло сорок, а она всё равно оставалась изящной статуей, с узкими лодыжками и запястьями, обвитыми самоцветами.

Чертоги Халлегата казались вымершими: ни слуг, ни стражников — никого. Людей давно не хватало. Ингерда шла, будто по древнему лабиринту. Боязливо переступала по каменным полам, закрывая свечу от ветра — слегка колыхались шелка, полы рубахи и прядки волос. В приоткрытые ставни одного из окон мерцала луна, не то серебряная, не то золотая. Яркая луна самой длинной ночи.

Княгиня не верила в то, что собиралась сделать. Страх клокотал в горле, а нож холодил её кожу сквозь тонкую рубаху. Ходили слухи: скоро эта война закончится. Известно, как — Сармат силён и буен, но ему не одолеть Хьялму даже в теле дракона. Халлегатский князь умнее, хитрее и грознее своих младших братьев, даром что один из них — чудовище, а другой — великий воин. И за победу в этой войне Хьялма уже заплатил страшную цену, но если понадобится, заплатит ещё. Его земли опустели, напитавшись кровью, но владениям Сармата приходилось хуже.

Ингерда была слабой женщиной, привыкшей к неге и богатству. Она не разбиралась в ратном деле и даже не могла представить, какую казнь Хьялма уготовит её любимому сыну. В воздухе пахло поражением Сармата и Ярхо — отныне их не спасали ни драконье пламя, ни верные мечи. Хьялма будто озверел, раз за разом загоняя братьев в ловушки, преграждая им путь не стенами, но горами трупов. Ещё чуть-чуть — и всё закончится, навсегда закончится, и княжества устроят по своим павшим великую тризну.

Потери сделали Хьялму таким бессердечным, жестоким и решительным, каким он отродясь не был. Его сухопарая рука, сжимавшая то меч, то княжеский жезл, стала тяжелее крыла Сармата. Одно его слово, летевшее с губ, исполнялось быстрее, чем раскатистый приказ Ярхо. Княжества, не так давно помогавшие его братьям, трепетали и шли на поклон: понимали, что Хьялма — не Сармат. От него нельзя было откупиться ни золотом, ни пленными. Тех, кто восставал против него, халлегатский князь вырезал под корень.