Год змея

— Тебе стало хуже.

Да. О да, конечно. Гораздо хуже, чем вчера или тем вечером, когда она впервые попыталась ткать из человека. Первой нитью Рацлава привязала Скали к своей свирели, второй заставила прихлопнуть ладонью по бедру. Она поймала брызги звука и рассмеялась прежде, чем боль выбила из нее воздух. Но теперь Скали окончательно окреп, освободившись от усталости и хмеля, и снова стал свеж и зол. Вторая его нить растворилась, первая истончилась и натянулась, как тетива, обжигая Рацлаву, мучая. Она вот-вот готова была лопнуть и исчезнуть: Рацлава пыталась удержать ее, но кожа рвалась и кровь пачкала одежды.

Баюкая руки, она просила Хавтору рассказать, что творилось за окном. Старуха много лет провела в рабстве, была в портах Девятиозерного города и в мощных крепостях Рагвальда, но так и не смогла полюбить горы.

— Как ксыр афат, княжьи люди, могут жить на этой вздутой земле? Прыгают по ней, словно горные козлы, и глотают жидкий воздух.

А Рацлава не понимала, как кто-то способен оставаться в Пустоши, плоской, будто блюдо. Говорили, небо над княжьими людьми держали горы.

Так почему тукеры не боялись, что оно раздавит их, ползающих по траве?

Девушка ослабла и начала засыпать под голос Хавторы, рассказывающей о дороге, напоминавшей свернувшегося в кольцо змея. Его чешуя — узлы и ухабы, а голова терялась за перевалом. Хавтора говорила о растущей высоте и небе точь-в-точь как ключевая вода, разлитая над припорошенным хребтом. О суровых людях, охранявших телеги, и блестящих от солнца и редкого снега боках их коней, но при этом была недовольна и раздражена. Мерный клокот в горле Хавторы походил на урчание рыси.

Солнце еще не поднялось к зениту, когда рабыня решила перевязать руки Рацлавы свежими лоскутьями. Боль свилась внутри, проела дыру и забралась так глубоко, что Рацлава сроднилась с ней, плавая между сном и явью, усталая и бледная до синевы.

Голос Хавторы стал тревожным. «Что случилось? — хотелось спросить Рацлаве. — Что случилось?» Но ее голова отяжелела.

— Твои раны гноятся, ширь а Сарамат.

Боль грызла Рацлаву за ребрами, а девушка, не замечая, продолжала раскачиваться, закусив облезшие губы.

Когда караван остановился, чтобы дать отдых коням, Хавтора юрко выбралась из телеги и позвала Жамьян-даг.

* * *

— Нельзя иметь столько незаживающих порезов, — процедила Совьон. — Мы должны довезти тебя здоровой, а не умирающей от грязной крови.

Ей было неудобно сидеть в повозке напротив Рацлавы. Девушка полулежала на подушках, а Совьон приходилось гнуть спину, чтобы не упираться головой в крышу. Плескалась вода в маленьком бочонке, который воительница сжимала ступнями, пахло засушенными травами и маслом зверобоя, который красноватым янтарем растекался по пальцам Рацлавы.

— Не знала, что ты умеешь лечить. — Да что она вообще знала о женщине, которая охраняла каждый ее шаг? Ничего.

Совьон хмыкнула.

— Убиваю я лучше, чем лечу.

Хавтора ждала снаружи повозки, пока Совьон медленно оборачивала тканью одну из искалеченных рук. Порезы Рацлавы жглись и ныли, но девушка убеждала себя, что дальше станет легче.

— Ты не будешь играть сейчас, — ровно сказала женщина. — Потому что ты не хочешь умереть раньше времени.

Рацлава согласилась. Совьон отпустила ее правую ладонь, которую девушка тут же положила на грудь, и принялась за левую. Плеск — Хавтора подала чистую воду. Шорох — упал первый лоскут, заляпанный гноем и кровью. Засохшая ткань плохо отходила, как бы Совьон ее ни смачивала, и Рацлава стискивала зубы. Чтобы отвлечься, она подала голос.

— Ты знаешь, что на привалах со мной часто разговаривает тот хмелевый парень, Лутый?

— Хмелевый? — Совьон почти улыбнулась, но потом стала серьезна, как прежде. — Знаю.

Еще бы. Она знала и то, что Рацлава не открывала Лутому ни своего прошлого, ни настоящего, а тот не подходил к ней ближе, чем следовало, и истории его были незамысловаты.

— Он рассказывал о тебе.

Совьон промолчала. Прихвостень Оркки Лиса был болтлив и проворен, но не мог рассказать о ней ничего, кроме того, что случалось в Черногороде.

— Когда ты положила свой меч у ног князя, он заставил тебя сразиться с медведем?

Травы, розмарин и кровохлебка, приятно треснули в пальцах Совьон.

— С тем, чья голова украшает вьющиеся над Черногородом знамена Мариличей. — Женщина заправила за ухо черную прядь. — Потом были княжеские дружинники.

— И ты одолела всех. — Рацлава чуть приподнялась.

— Кроме одного.

Масло зверобоя потекло на кожу — вязкий запах меда и душистого луга.

— Ты не смогла бы остаться, если бы победила Тойву, — произнесла Рацлава, пусто глядя молочными глазами. — Тебя бы не принял даже князь, а воины бы решили, что ты ведьма. Потому что для них нет человека сильнее, чем их предводитель.

Совьон склонила голову.

— О чем ты, драконья невеста? — В ее голосе засквозило раздражение. — Ты не знаешь, какова я в бою. Так почему ты думаешь, что в тот день я поддалась?

Рацлава не нашлась, что ответить.

— Тойву — великий воин, — продолжала Совьон, расправляя лоскутья. — Нет ничего постыдного в том, чтобы проиграть великим.

Рацлава поняла, что зря понадеялась, будто Совьон позволит ей чуть больше узнать о себе. Эта женщина проводила с ней дни дороги, слушала ее свирель, следила за каждым шагом. Разглядела певунью камня и самозванку, а сегодня нарочито холодно отметила углубившиеся раны — Рацлава хотела бы расспросить ее хоть о чем-нибудь, но…

— Спасибо. — Когда Совьон закончила, лицо Рацлавы наконец-то приобрело живой цвет, а жжение в руках притупилось. Воительница бросила грязную ткань в бочонок, намереваясь выплеснуть в костер, но перед тем, как оставить девушку, скользнула по ней взглядом. По круглым белым щекам, язвочкам в уголках губ, серебряным гроздям серег. И, казалось, смягчилась.

— Тебе незачем знать обо мне, певунья камня, — кивнула она. — Но я скажу, что мой путь в этом мире начался так же, как твой.

— О чем говорила Жамьян-даг? — спросила Хавтора, когда кони отдохнули, а караван двинулся с места. Диск солнца блестел над кольцами подъема, освещая слоистые изломы взгорья и безоблачную небесную воду, растекшуюся над вершинами.

— Ни о чем важном. — Рацлава осторожно положила руки на колени. И это было правдой, но почему-то внутри у нее потеплело от мысли, что есть кто-то, отдаленно похожий на нее. Младенцем Совьон тоже отнесли умирать в лес.

Караван поднимался, а Рацлава, засыпая, невесомо поглаживала свирель. Багрянец на молочной кости: углубления ритуальных узоров до сих пор были заполнены кровью. Нить, которую девушка вырвала из Скали, еще тонко шептала в воздухе.