Год змея

В его словах чувствовалось разумное зерно — Хортим пообещал себе подумать, а тем временем Чуеслав Вышатич осушил еще одну чарку и поверх нее с любопытством посмотрел на Вигге. Отшельник сидел сбоку, говорил немного и все больше слушал друзей озерного князя.

— Дружинник, — приветливо обратился к нему Чуеслав, — не обессудь. Но я уже долго тебя разглядываю и все никак не могу понять. Чьих ты будешь?

Вигге привычно вытер кровь в уголках губ.

— Я не дружинник, — ответил он мерно. — Я охотник с далекого севера, и князь Хортим Горбович по доброте своей привез меня в Девятиозерный город.

— Охотник? — переспросил Чуеслав. — Вот уж не думал.

— Отчего же? — вклинился Фасольд и шумно поставил на стол чашу. Но воевода выглядел раздобревшим и не желая никого задеть. — Это Вигге из Длинного дома, и он много лет жил уединенно.

— Ты удивлен, озерный князь, — заметил отшельник. — Почему?

— Видишь ли, Вигге. — Чуеслав подался вперед, постукивая ногтем по тарелке. — Я вышел из народа и таких, как я, издалека могу различить. Ты ведь не из простых, верно?

— Да ну? — Тот вскинул бровь.

— Ну, посуди сам. — Чуеслав развел руками и даже повернулся к Хортиму, будто призывая его в свидетели. — Как ты сидишь, Вигге, как ешь, как смотришь. Здесь так держит себя лишь гуратский князь. — Он несильно хлопнул Хортима по плечу. — Не подумай, что я хочу обидеть тебя, Горбович! Ты говоришь со мной как друг, но кровь в твоих жилах — не вода в ручье.

Хортим и не подумал обижаться, но взглянул на Вигге прищуренно. Сам бездумно сравнивал его то с отцом, то с Мстивоем, но ведь это — вздор.

— Вздор, — озвучил его мысли Фасольд. — Уж не пьян ли ты, Чуеслав Вышатич? А то мерещится тебе всякое.

Вигге казался совершенно невозмутимым, а Чуеслав засмеялся:

— Да нет же! Что я, родовитого от бесплеменного не отличу? — И привстал, обращаясь ко всем — к Фасольду, Архе, Инжуке, своим людям… — Ну вы взгляните, взгляните.

Насупившись, Хортим вытер губы рукавом.

— Не от Мстивоя Войлича ли ты убежал на север? — предположил Чуеслав. — Говорят, было у него много братьев, да всех извел и остался волынским князем. А, впрочем, похоже, я и вправду пьян… Не отвечай мне, Вигге, и прости меня.

Он опустился на место, а Вигге прикрыл бесцветные глаза и мягко улыбнулся:

— Прощаю. Пей, князь, и не будем об этом.

Только Хортиму больше пить не хотелось. Он задумчиво тер обожженные пальцы и чувствовал, как по позвоночнику стекал холод.

ХМЕЛЬ И МЁД VIII

Прореха заполнялась рассветным сиянием — белое и нежно-розовое на темном полотне неба. Лесные травы под ногами пахли росой, ветер гулял в деревьях. Он был свеж, этот ветер, и нес с собой утреннюю прохладу: Рацлава, неловко переступая по хрустящим веточкам, куталась в шерстяной плащ Совьон. Воительница шла рядом, придерживая ее за плечо. Кровь, наспех растертая по щекам Рацлавы, засохла, и теперь ее сумела бы смыть только вода; косы разлохматились, будто их трепало множество рук.

— Осторожнее, — гулко сказала Совьон: тропа перегибалась через тяжелые узловатые корни, между которых вился ручей. И у истока — разбухшего от дождей озерца — возвышался Оркки Лис. Окровавленный, усталый, в неподпоясанной рубахе, он стоял по щиколотку в прозрачной воде и локтем утирал пот с лица. Ветви нависали над ним, и на их острых пальцах млело рассветное марево.

— Совьон, — кивнул Оркки. В буреломе за его спиной зашевелились оставшиеся выжившие — мелькнула изжелто-русая голова Лутого. — Рад, что ты жива.

Но в его голосе не слышалось радости — лишь облегчение. Битва отделила их друг от друга: Оркки с Гъялом отправились возвращать приданое драконьей невесты. И им это удалось — в озере качался груженный сундуками плот.

— Но Гуннар погиб.

— Знаю. — Оркки хрустнул шеей. Он видел, как пал последний из воинов Тойву: сражался неистово, несмотря на недавнюю рану, и умер достойно. — Что Шык-бет?

Совьон спускалась к ручью, осторожно проталкивая Рацлаву вперед, — кусочек тонкой нательной рубахи выглядывал из-под черного плаща.

— Мертв.

— Ты убила его?

— Не я, — бросила коротко. — Драконья невеста.

Воительница не стала смотреть, как удивление затянуло глаза Оркки; только, вдавив сапогами рыхлую землю, указала на плот.

— Это все ее приданое?

— Не все, — почти живо отозвался Лутый, выбираясь из-за поваленных деревьев. Выглядел юноша отвратительно — опухший, мокрый, синюшный, с грубыми рубцами. — Там, — он кивнул за бурелом, — еще свертки с невестиными нарядами, тканями и соболиными шкурками. И ее праздничный шатер — походный разбойники сожгли. Как и наши палатки.

Совьон расправила плечи и медленно вдохнула:

— Стало быть, вернули.

— Стало быть, — криво улыбнулся Оркки, не сводя взгляда с драконьей невесты. — Что же ты сделала с ним, Рацлава Вельшевна? Как же ты убила Шык-бета? Подушкой задушила?

Рацлава не ответила, продолжая кутаться в чужой плащ. Но ее пальцы сжали свирель под слоем черной шерсти.

— Оркки Лис, — Совьон укоризненно покачала головой, — я же сказала тебе, что Шык-бета зарежут. Удушение — не его смерть.

— А все ли, что ты говоришь, сбывается?

Это был первый раз, когда Гъял обратился к Совьон, встопорщенный, точно воробей, сидящий на мшистом валуне у небольшого лесного озерца. Воительница и не знала о нем многого: лишь то, что мужчина был молод, кудряв и кроваво-рыж, что Лутый слыл его другом и что старый шрам тек через его горло, заросшее медной щетиной.

— Помнится, ты говорила, что Скали умрет от болезни. — Гъял прищурился. — Так нет — утоп в болоте.

Лутый потер опухший, в брызгах веснушек нос и зарылся сапогом в траву.

— Пусть боги примут его мятежную душу, — ровно произнесла Совьон. — Но я сказала, что Скали не доживет до зимы.

— Ты го…

— Он и не дожил.

— Но…

— Полно трепаться, Гъял. — Оркки махнул рукой, выходя из воды, — раздался мелодичный плеск. — Не заставляй сожалеть, что человек, оставивший тебе этот шрам, так и не вырвал связки из твоего горла.

Занимался рассвет — следовало торопиться. Может, в глубине леса еще оставались ватажники, которых Шык-бет ранее послал на охоту или на разбой? Сейчас для отряда не было ничего страшнее таких встреч. Время утекало сквозь пальцы, будто песок: выжившие вернулись к месту гибели каравана. Утренняя дымка ползла над телами, клубилась над вывернутой землей и лизала обугленные следы, оставшиеся после пожаров. Жадные вороны клевали добычу. С битвы прошло больше дня, а чей-то верный конь до сих пор бродил здесь, неприкаянный, и трогал бархатным носом ледяную руку хозяина.